Восточные сюжеты
Шрифт:
(А тогда?
И снега не было, но ветры дули, и в окне, что некогда пробил в стене отец, выл злющий северный ветер.
И налеты?
Прилетал однажды — разведывательный!.. Я бегал по крыше, летел высоко-высоко, как точечка, палили зенитки, и ватой белели облачка с кулак на синем небе.
Не попали — он летел очень высоко, до него не добраться, ему нравилось оглядывать с высоты богатый нефтью край.
И быть почти уверенным, что скоро они приберут его к рукам, — ведь были очень близко, и Телеграфный столб, чисто побрившись опасной бритвой, поглаживал щеку и подкручивал усы.
Он
Потом я пролез к нему в окно и стащил бритву.
Ай, как нехорошо!..
Мне надо было разрезать толстую книгу, оставшуюся от соседей немцев, и я случайно — ведь острие-то тонкое! — отломил лезвие.
И вернул ему?
Радостный, я подсунул ему бритву, которой уже не побреешься!..
Он подозревал тебя, а ты избегал встреч с ним…)
Кругляшок на стекле снова затянуло узорами.
Катя исчезла.
Но я ее вижу…
Холод, снег, мерзнет даже печка.
Не плачь, Катя.
Мама скоро придет и принесет с собой за пазухой кусочек тепла.
Как в сказке.
И печку затопит.
Вот и она, Мария.
Пришла, высыпала у печки принесенные с завода чурочки, разожгла одну зажигалкой, подаренной Кате молодым лейтенантом Виктором.
И печка, соскучившаяся по долгожданному теплу, запылала.
Женщины собирали чурки и щепки в термическом цеху и вокруг него, прятали в платки, карманы. Завернув «дрова» в старые кофты или платья, в конце смены они подсовывали свертки под ворота, а сами шли к проходной с пустыми руками. А охрана в проходной делала вид, что ничего не знает… Выйдя из проходной, все шли к воротам, брали каждая свой сверток.
Быстро вскипел чайник.
А потом сварилась картошка.
Поели, погрелись у печки, а она, быстро накалившись, тут же начала остывать.
И уже можно было подолгу держать руки на печке.
И уже она остыла.
И надо собираться ко сну: Катя одевала пальто, оно ложилось всей тяжестью на плечи, и они шли в метро.
А утром Мария провожала полусонную Катю до дому, а сама возвращалась в метро. Туннель освобождался от деревянных щитов, и колеса вагонов грохотали по рельсам.
Клаву как подменили. Исчезла постоянная угрюмость. Она привезла в дом дрова, купила на рынке муку, масло. И все спрятала у себя в комнате.
Мария ни о чем не спросила: ясно, что сестра кому-то продала золото. А Катя боялась своего пальто. Ее словно привязали к нему, а оно ей говорило: «Ты моя рабыня!»
И никому нельзя пожаловаться на ненавистное коричневое, в рубчик пальто. В Кате росла злость на тетю, которая на дню раза два приходила домой. За то, что пришила к пальто этот проклятый ватник, как будто в наказание; за то, что втайне кормила Женю и закрывала дверь в свою теплую комнату.
«Ты моя рабыня! Сиди и сторожи меня!» — говорило пальто, и никуда от него не убежишь.
Шла как-то Мария по Олсуфьевскому после работы, и вдруг навстречу идет Игорь. Игорь Малышев. Просто чудо, что ее «поэт» узнал Марию, ведь прошло столько лет! А он стоит и улыбается,
радуясь встрече.— Ты ли это, Маша?
И Марии услышалось:
«Как ты изменилась, Маша!..»
— Как видишь, — устало улыбнулась она.
— Где ты? Как ты?
Мария развела руками.
— Как все… А как ты?
— Обо мне успеется, ты о себе сначала расскажи!
— Может, зайдешь к нам?
— Непременно приду, только не сейчас, я спешу.
Было морозно, и они спрятались в чужом подъезде.
И Мария тут же, в своем родном переулке, рассказала Игорю, еще не зная, что он работает в райкоме, о Викторе, о Кате, о выступлениях в госпиталях, о трудовом фронте, о механическом заводе. А почему — и сама не знает. Но Игорь ведь не чужой!.. И чтобы сгладить впечатление от своих жалостливых слов, которые ей самой вдруг стали неприятны, попробовала отшутиться:
— Хоть я и ангел, как писали некоторые поэты, но не питаюсь бесплотным духом, да и дочку кормить надо.
Он снял очки, протер стекла, близорукие глаза улыбались.
— Помнишь, значит…
— А стихи были хорошие.
— Правда? — по-детски обрадовался он.
— «Мне ангельский твой лик явился…» — продекламировала Мария. — А что, разве плохо?
— Знаешь, Маша, — переменил он разговор, — а я, кажется, могу помочь тебе. Пойдешь работать на хлебозавод? Там тоже нелегко, но близко от дома и будешь сыта. Приходи завтра ко мне в райком. Знаешь, он где? Там, где райком комсомола.
Так Мария начала работать на хлебном заводе.
Как сказала Клава, ей снова повезло.
— Это же золотое дно! — сказала она, да тут же запнулась, глядя на Марию: дразнить ее она не собиралась, слово это просто у нее вырвалось.
Но больше всего от новой работы Марии выгадали девочки — Катя и Женя.
Первый день на хлебозаводе утвердил ее в мысли, что все будет хорошо. С работой она справлялась, было тепло, даже жарко, и впервые целый день она была сыта. Завтра нужно будет сказать, чтобы девочки пришли.
Она шла домой не спеша, не чувствуя мороза. Дома ее ждали гости — Витя с товарищем. Они сидели в комнате Клавы и разговаривали с ней. Дела под Москвой улучшились, и у ребят было приподнятое настроение. Катя сидела рядом с Витей, подчеркивая своим видом, что это их гость.
Мария незамеченной прошла в свою комнату, быстро переоделась. Она была рада приходу людей, которые ей так помогли.
Гости поднялись ей навстречу.
Клава выкладывала на тарелку американскую тушенку из банки, толстыми ломтями резала хлеб; Витин товарищ из фляжки переливал в графин водку.
Витя рассказывал, что они нашли в блиндаже, из которого их часть выбила немцев, пачку бланков, отпечатанных в фашистской типографии, — это были пропуска на беспрепятственное хождение по Москве в ночное время.
— Расскажи еще о железной коробке, — прервал его товарищ.
— Железной коробке? — изумленно переспросила Мария.
— Да, мы ее обнаружили в том же блиндаже, а в ней медали, выпущенные Гитлером в честь взятия Москвы.
Все расхохотались, а Мария грустно улыбалась: «Проклятая коробка!»