Вот мы и встретились
Шрифт:
В аэропорту на взлётной полосе уже ожидала «Восьмёрка», много лет прослужившая в армии и теперь дорабатывающая рабочий срок на экстремальных таёжных транспортировках грузов для геологов, лесников, таёжных посёлков и на браконьерских охотах и рыбалках оборзевших от жира чинуш из краевого центра. Подкатили прямо к воздушному трудяге, споро и умело разместили груз почти строго по инструкции и так, что он чуть не касался потолка, оставив узкий проход для лётчиков и для восьмерых пассажиров. Вспомнился Гуга с его инновационной идеей вертолётной геосъёмки, для которой, хотелось верить, когда-нибудь и настанет время, а пока – вот так, только транспортировка, пока ноги геологов и дешевле, и эффективнее вертолётной техники. Иван Всеволодович по-хозяйски осмотрел груз и транспортник в целом, подивившись в который раз тому, что узенькие и длиннющие прогнувшиеся лопасти винта способны поднять в воздух громадину и держать её там, ни на что не опираясь. До чего только не додумается гомо сапиенс. Подошли летуны, заглянули внутрь, пилот покачал головой, но ничего не сказал, не заставил, умница, выгружаться. Он хорошо знал, как дорог, как нужен в тайге каждый, казалось бы ненужный, предмет быта, сам стал поневоле таёжником, не раз ночевал в полевых лагерях, да и геологи не забывали подкинуть экипажу то хороший меховой спальник, то новенькую чешскую палатку, то крепчайшие яловые сапоги, а то и несколько бутылок чистейшего медицинского спирта, не говоря уж о тушёнке, икре и рыбе. Лётчики заперли на всякий случай дверь, чтобы никто не вздумал выйти по дурости, прошли в кабину, все замерли, но это не значило ещё, что полетят. Взревел, чихая и набирая обороты, мотор, всё сильнее раскачивая утяжелённую
Лететь часа три. Иван Всеволодович любил полёты на винтокрылых трудягах. Небольшие скорость и высота давали возможность не торопясь, обстоятельно разглядеть все суровые впечатляющие красоты гористой Сихотэ-Алиньской страны. И каждый раз его охватывала необъяснимая, переполняющая душу и разум, гордость за то, что он, пускай и мизерная, но часть этой страны, и часть активная, хотя, к сожалению, и разрушительная. Сейчас всё внизу было покрыто искрящимся белым покрывалом, ярко блестевшим под ослепительными лучами нового солнца, недавно поднявшегося из затихшего океана. На горных вершинах и крутых склонах снежную пелену прорывали, стремясь ввысь, тёмно-серые и буро-серые скалы, а долины прорезали свинцово-тёмные быстрые реки и ручьи, суженные снежно-ледяными заберегами. Леса замерли, неподвижны под снежной нахлобучкой, особенно тяжкой на хвойниках, да и вершины оголённых лиственных деревьев, перегруженные пушистым, казалось бы, невесомым снегом, склонились, образуя дырявый серебристый полог, который прохудится ещё больше, когда солнце наберёт дневную силу. И – ни-ко-го! Таинственная, заснеженная, заповедная земля! Ан нет, вон среди редкого лиственничника на склоне сопки увиделось небольшое стадо тёмно-коричневых оленей, убегающих тяжёлыми прыжками от громко рокочущей громадной стрекозы. Они хорошо знакомы с ней, знают её миролюбивый нрав, но инстинкт самозащиты всё равно гонит в укрытие, в хвойник, где угрозы сквозь густое покрывало не видно. Коля толкнул в плечо, показал рукой вперёд, по ходу лёта, а там, невдалеке от близкой вершины полуобнажённой горы, парит красавец орёл-белохвост. В мощных когтях он цепко держит за хребет молодую кабарожку и планирует к скале, где грузно опустился и, распластав широченные крылья и выгнув шею с наклонённой головой, угрожающе раззявил пасть в сторону железного соперника. Иван Всеволодович невольно улыбнулся, радуясь и за удачливого охотника, и за то, что в их стране водятся такие красавцы-птицы. А внизу, беспрепятственно пересекая снежные засыпи долин, распадков, пологих вершин сопок, реки и ручьи стелилась тёмная тень вертолёта, и хотелось скорее прилететь и заняться своим маленьким и любимым делом. Пока летели, всё думал: что же она хотела увидеть? Может быть и всего вероятнее, его там, в зрительном зале, а вдруг – и подумать страшно и радостно – здесь, в тайге? Уж он бы потаскал её, хвастаясь всем тем, чего она никогда не видела, уж обязательно бы влюбил в этот прекраснейший край, и тогда… И улыбался, не решаясь представить, что тогда. В конце концов успокоился, решив, что наиболее вероятен первый, прозаичный вариант, вздохнул с сожалением и закрыл глаза, предавшись трескучей дрёме. Зимовщики уже давно распластались кто где и кто на чём, собирая силы и не отвлекаясь на заиллюминаторные красоты.
В день прилёта и следующий в поте лица своего и всех остальных занимались обустройством лагеря, остро необходимом для долгой и суровой зимовки, когда морозы ночью достигают -30 градусов, а постоянные ветра и частые снега вносят свою существенную лепту в бытовые невзгоды. Заброшенные ещё в предзимье четверо рабочих соорудили основу лагеря – два бревенчатых зимовья с плоской крышей и маленькими окнами и поставили две утеплённые брезентовые палатки, одна из которых предназначалась для кухни и склада, а вторая для святая святых зимовщиков – бани и сушилки. И прибывшим не мало досталось забот по благоустройству. Добавили надёжный лабаз, защищённый от ветра туалет с помойной ямой и дружно принялись за заготовку дров. Кое-как устроившись в меньшем домишке вместе с Николаем и двумя старшими рабочими, Иван Всеволодович с удовольствием присоединился к дровоколам, с радостью ощущая прилив всяких сил. Пришлось даже раздеться до рубахи. По ранней темноте зажгли настольные российские керосиновые генераторы вместо хвалёных Гугой немецких, подкрутили для яркости фитили, раскочегарили железные печурки, вмиг согревшие уютное тесное жильё, и начальник, приглядываясь к рабочим, с удовлетворением отметил, что среди них нет ни одного с отстранённым постно-унылым лицом – значит, будет рабочий коллектив. И уже обозначились лидеры, слышались безобидные подначки, ядрёный мат, в обоих домиках надрывались из транзисторов далёкие поп-звёзды, нисколько не мешая начинающейся настоящей мужской жизни. Она вдобавок подкрепилась парящей картошечкой, тушёной на чистейшей воде, с обалденной по запаху тушёнкой, да впридачу к ней густейше-чернейшим чайком с добавкой сгущёнки, а на десерт – суперимператорским блюдом – мороженой брусникой с сахаром. Где там московские рестораны с жёваной гадостью, примятой пальцами поваров? Наконец-то мужики наелись по-настоящему и… хоть двери открывай.
Устроив себе гладкую столешницу из куска фанеры и полочки из использованных ящиков, Иван Всеволодович вышел подышать свежим воздухом. Темь была такая, что, казалось, можно потрогать. Окружающий высоченный кедрач приблизился и навалился на лагерь, а темнющее небо нависло так, что мерцающие и прыгающие как на резинках звёзды касались вершин деревьев, и было их так много, что приходилось удивляться, как они все там, в небесной полусфере, помещались. И тишина. Разве такое увидишь и услышишь в какой-то там Москве? Сюда, а не в планетарии надо возить экскурсии, чтобы запендрившийся от гордости люд мог ощутить свою микроскопичность и не лезть в пупы мира. Надышавшись и охладившись, пуп зимовки пошёл к соседям, узнать перед сном, как они там устроились, да и вообще потрепаться – он привык завершать день вольной беседой с бичами на любые интересующие их темы, от зарплаты до освоения космоса. И работяги любили эти беседы, выравниваясь в них с начальством и уважая его за то, что не боится стать одним из них. На сей раз тема была одна: за каким дьяволом они сюда зимой припёрлись, и какого чёрта здесь потеряли? Опытный лектор, которого не смущала любая аудитория, не растерялся и доходчиво объяснил, что летом из-за отсутствия геохимических анализов не успели здесь застолбиться, а поскольку в редких канавах и шурфах заблестело, и пробы оказались с приличным содержанием серебра, свинца, цинка и многого другого, и рудопроявление обязательно должно попасть в геологический отчёт во втором квартале, то и приходится корячиться зимой.
– Ясно, – уразумел один из молодых, Витька Диджей, любитель покрутить регуляторы транзистора, - почти год, как всегда, промудохались зазря, а в конце – аврал, всё как у людей.
– Тебе-то что? – не поддержал государственной озабоченности Гривна, по паспорту – Приходько Семён, оценивающий любые события для себя в грошах. – Будешь получать по-зимнему, плохо, что ли? Да и Севолодович не обидит с нарядами, - пытливо взглянул на всемогущего начальника.
– Севолодович никогда своих в обиду не даст, - присоединился к тонким намёкам на толстую тему и самый авторитетный и опытный канавщик Иван Васильевич, или Ивась. – Так, тёзка? – он давно уже так звал младшего по возрасту Ивана Всеволодовича, но тёзка не оправдал надежд будущих стахановцев и ответил уклончиво:
– Посмотрим, как вкалывать будете. Мне главное – успеть к маю, тогда и делить будем бабки и шишаки. – Он не стал огорчать бичей тем, что дорогие зимние работы выгодны не только им, но ещё в большей мере начальникам-паразитам.
– Не беспокойся, - заверил Тарута, Лёня Тарутин, - выкопаем мы тебе твоё месторождение, ты только правильно наряды составляй, - подводил обе неравные стороны к разумному компромиссу. – За нами не пропадёт.
И он был прав, потому что на зимовке собрались все опытные таёжники и горняки,
проведшие не одну зимовку, им не надо было объяснять, что и как делать, а главное – обеспечить тёплым жильём, сытной жратвой и выгодной работой. Иван Всеволодович подробно разъяснил, что они ищут и что должны вскрыть, как выглядят контакты пород, трещины, дайки и, главное, оруденелые зонки и жилы. Для порядка повторил всем знакомые и постоянно нарушаемые правила техники безопасности при проведении канавных работ на пожог и правила зимовки, а в заключение добавил:– Кому первому подфартит с рудой, тому выкачу пару бутылей.
– Ого! – обрадовался Диджей. – Тогда я пошёл.
– Ку-у-да? – не понял тугодум Тарута.
– Как куда? Копать, - серьёзно ответил претендент на приз, и все засмеялись, радуясь дружеской атмосфере.
Вернувшись в свой угол, Иван Всеволодович аккуратно разложил по полочкам чистые полевые журналы, пикетажные книжки и справочники по петрографии и минералогии, подвесил рулон с ватманом, миллиметровкой и калькой, подточил всякие карандаши и полюбовался новенькими фломастерами и шариковыми ручками в удобной прорезиненной оболочке. Надёжно закрепил в углу в изголовьи ящик со стареньким микроскопом. Всё! По времени, однако, спать было рано, а по усталости от хлопотного дня – в самый раз. Коля уже не терял даром времени, и оба старших кемарили, дружно выводя носами и ртами неизвестную мелодию тяжёлого рока-рыка. Поколебавшись, Иван Всеволодович достал лист писчей бумаги, ненадолго задумался.
«Здравствуйте, дорогая Мария Сергеевна!
Опять я беспокою вас своим посланием. В моём телефоне в самый неподходящий момент сел аккумулятор, и я так и не услышал, что бы вы хотели увидеть. А любопытство гложет! Вдруг – меня? И вдруг здесь, а не там? Может такое быть? И ещё: в том письме, что вы не получили, я не только попрощался, но и осмелился признаться в своих чувствах, но вы не только не обрадовались, но даже не намекнули в разговоре, чтобы я валил на все четыре стороны с попутным западным ветром. И как мне вас понимать? Может быть, я вас напугал тем, что сказав А, скажу Б? Не пугайтесь: признание в любви совсем не означает, что последует предложение выйти замуж. Мы, к великому сожалению, отданы разным делам, и наши пути не могут пересечься, но это не значит, что нельзя встретиться хотя бы на краткое время на ответвлениях пути в отпусках, командировках, гастролях или по обоюдному желанию и на любой территории, хоть на вашей, хоть на моей, хоть на нейтральной. Когда я был на море, мне так хотелось, чтобы вы были рядом! Встретиться, объясниться и… расстаться. И этого достаточно. Не знаю, как вам, а мне приятно сознавать, что есть где-то, пусть и далеко, женщина, которую, будем говорить откровенно, я люблю, и которой, признайтесь и вы себе, я не безразличен, иначе бы не позвонили. Может быть вас беспокоит, что при встрече я могу повести себя настырно, по-хамски и попытаюсь взять вас нахрапом? Напрасно! Обещаю, что не сделаю ни одного лишнего движения, если не почувствую, что встречу ответное. Я ещё не настолько оварварился, чтобы причинить боль той, которую люблю. Как это ни прискорбно, но я понимаю, что вам нужен муж из вашей среды. Хорошо бы из числа значимых актёров или режиссёров, а ещё лучше – из главных режиссёров, чтобы ставил для вас спектакли, а вы бы в них блистали. Ну, а мне, видно, не суждено иметь семью. Очевидно, создатель в хлопотах не удосужился подобрать для меня ребро. Что ж, пусть будет для меня семьёй тайга и геология. Один мужик как-то говорил мне, что если не женюсь в ближайшие два-три года, то останусь бобылём до конца дней своих. Осталось потерпеть немного. А может, вы боитесь потерять свободу? Если так, то страхи ваши напрасны. Ну какая она у вас в большом переполненном городе и в театре, где каждый ваш шаг контролирует, подправляя, директор и режиссёр, а оценивает зритель? Свобода ваша – эфемерна! Она – здесь! Не бойтесь потерять свою дегенеративную, разделить её с любимым человеком, любите кого-нибудь для полноты чувств, для более яркого выражения себя на сцене, и даже если избранником буду не я, пусть, главное, чтобы вы были счастливы. С тем и остаюсь
надоедливый Иван сын Всеволодов».
Почти половина следующего дня ушло на расстановку канавщиков и заготовку дров. Иван Всеволодович хотел было расставить по паре, но опытные горняки заартачились, не желая вкалывать на дядю. Тем лучше: будет азарт, и соревнование, и желание заполучить приз и не оказаться слабаком. Все были одеты в ватные костюмы времён социалистических строек и современные солдатские ботинки больших размеров, чтобы можно было втиснуть сменные портянки, и все были вооружены железными листами, тычковыми и совковыми лопатами, ломами, кайлами и топорами – целым рыцарским арсеналом. Когда задымились первые костры, отогревая верховую мерзлоту, Иван Всеволодович с Колей занялись рекогносцировочной привязкой будущих выработок к геофизической магистрали с помощью мерной ленты и буссоли. Точную привязку потом сделают топографы. Первые выработки образовали две магистральные строчки, пересекая головки геохимических ореолов с тем, чтобы сразу подцепить оруденелые трещины и уж потом, если окажутся достаточно богатыми, тянуть точечными выработками по простиранию. Закончив привязку и нанеся выработки на рабочую геологическую карту, Иван Всеволодович поднялся на плоскую вершину сопки, на северо-западном склоне которой копошились горняки, чтобы обозреть поле битвы за рудопроявление и оценить будущий фронт наступления в целом.
В прошлые годы он составлял геологические отчёты сам, а в этом, в связи с необдуманным отпуском, впервые переложил это ответственное и утомительное занятие на ведущего своего геолога – Антонину Александровну Алёшину. Она и раньше была у него в соавторах, обрабатывая и подготавливая весь фактический материал и излагая общие текстовые главы, но первым автором стала впервые, и Иван Всеволодович очень беспокоился, как она справится с основным документом, подводящим итоги деятельности партии на отработанной поисково-съёмочной площади.
Тоня, одногодка Ивана, была опытным и квалифицированным петрографом и минералогом, кропотливым и работящим обработчиком, про которых говорят, что берут они не умом, а задницей, неплохо разбиралась в геологии региона, но звёзд с неба не хватала, за горизонт не заглядывала и часто, цепляясь за отдельные факты, брела по материалам наощупь с подсказками, отдавая инициативу начальнику, обладающему и фантазией, и кругозором, и умением объединить фактуру в единое целое, в общем, они были удачной парой, ведущий и ведомая, но как будет теперь, когда поменялись местами? За десять лет, что работали вместе, они прекрасно понимали друг друга, знали возможности напарника и, хотя и спорили порой, но ведущий чаще всего оказывался прав, и она привыкла в конце концов подчиняться и следовать за широкой спиной, не высовываясь со своим мнением на сторону. А он не то, чтобы уважал ведомую, но, привыкнув к повиновению, больше, пожалуй, жалел, а жалость, как известно, не пара уважению. Жалел и за приземлённость, за слабость характера, и за неудачную личную жизнь. Несмотря на неказистую внешность – белёсые брови, сближенные малоформатные глаза, тонкий хрящеватый нос, тонкогубый рот, худощавость, - усугублённую неизносимыми двумя свитерами, один бледно-зелёного, другой светло-оранжевого цветов, она как-то умудрилась дважды выскочить замуж, правда, оба раза неудачно. Первый муж, тоже геолог, перебравшийся к ним из другой партии – Иван Всеволодович не любил летунов, - оказался горьким пьяницей и через два года по пьяни оступился на рыбалке в осеннюю холодную речную яму, был по пьяной слабости вынесен сильным течением под залом, откуда, напившись, наконец, вдоволь, не смог выбраться. Тоня не переживала на людях, сдерживаясь, только сделалась ещё суше и угловатее, появились старческие морщинки в уголках губ и глаз, да последние живые искорки в них потухли. Тем необычнее и неожиданнее было её второе замужество за мастера-буровика, но и оно продлилось всё те же два роковых года, и новый муж сбежал с молоденькой смазливой дипломницей в далёкое северное Хабаровское управление. От пьяницы остался вялый памятью шпингалет, частот приходивший в контору, где садился за свободный стол и портил бумагу и фломастеры, бесконечно рисуя изломанные фигуры каких-то четвероногих, не похожих ни на собак, ни на кошек, ни на лошадей, и людей, виду которых позавидовал бы любой Пикассо. «Вырастет модернистом», - как-то определил Иван Всеволодович, и все стали звать парня так, вкладывая во взрослую кличку и пренебрежение, и жалость, и сочувствие к сиротству. В летние сезоны, до школы, мать постоянно брала огольца в поле, а он и там всё рисовал свои фантазии, совершенно не похожие на детские рисунки. Уходя в маршруты, мать оставляла сына в лагере одного, и чем он занимался целый день, никто не знал. Во всяком случае хлопот с ним у Тони не было, и вообще пара была тише воды, ниже травы.