Вот мы и встретились

30-го затеяли предновогоднюю баню и постирушки. На банной печке помещались всего два ведра, поэтому воду грели и в жилье, а отмывались и отстирывались поочерёдно с самого раннего утра, пропустив первыми, как и полагается в демократическом обществе, начальство. Потом они с Колей блаженно томились в одних трусах поверх спальников, предварительно надувшись горячим чаем с брусникой. В печурке жарко полыхали, потрескивая, берёзовые поленья, на протянутых верёвках сушились бельё и вкладыши к спальникам, было тепло и влажно, а за стенами разгулялась нешуточная метель со снегом, и было приятно, что не надо лезть в сырые промёрзшие канавы. Коля изредка покхекивал.

– Оденься, - посоветовал старший, - застудишься после бани, не рискуй.

В последние дни на хиловатого помощника напала простудная хворь – он чихал, сморкался и кашлял, но упорно отказывался от лежачего перерыва, стыдясь за недомогание и пересиливая его брусничным чаем, хвойным настоем и размягчёнными сухарями с чесноком, да ещё всякими таблетками, в которые никто из таёжников не верил. Ивану Всеволодовичу нравился упорный волевой парень, но беспокоило, что тот может занемочь по-настоящему, и придётся вызывать сан-вертолёт, а это дорого и не всегда возможно из-за зимней неблагоприятной для лёта погоды, да и оставаться одному не хотелось – тогда начисто рушилась вся его задумка о канавах на том берегу. Подумав, он всё-таки предложил болящему улететь с вертолётом, прилетевшим с продуктами, но Николай категорически отказался и даже ушёл в избушку, чтобы его не видели и не уговаривали. Теперь вот на старшего свалилась ещё одна напасть – вылечить или хотя бы не уморить помощника. В бане он хорошенько отстегал его берёзовым веником, и парень вроде бы повеселел. Дай боже, чтобы молодость одолела временную немощь.

Рябцов - такую фамилию имел Николай, по прозванию Рябчик - приехал к ним давно после окончания техникума и уже здесь за восемь лет осилил заочный институт. В работе от этого для него ничего фактически не изменилось – всё те же летние маршруты, всё те же зимние канавы, редкие недели в камералке и постепенное одичание и обичевание. Как-то незаметно они поладили с Зинкой, и вдруг у них родилась дочь. Зина прочно засела в камералке, а Николай стал худеть, экономя на полевых харчах. Чувствовалось, что в молодой семье не всё ладно, а у Ивана Всеволодовича всё не было времени и настроения поспрошать детально, да вроде и неудобно лезть незваным без надобности в чужую жизнь. Сейчас, после бани, они оба размякли и готовы были к доверительному разговору.

– Ну, как ты? – начал старший.

– Ничего, - младший повернул к нему лицо, употевшее от горячего чая. – Оклемаюсь. Вы всех вирусов из меня выколотили.

Иван Всеволодович повернулся на бок.

– Завтра и послезавтра лодырничаем, придёшь в норму. – Замолчали, нащупывая нить беседы.

– Отмантулю здесь зиму и уволюсь, - рубанул наотмашь, без подготовки, молодой.

Иван Всеволодович ждал чего-то подобного, но не сейчас и не здесь. Он ещё осенью заметил, что парень стал чересчур вялым и замордованным, зацикленным на какой-то тайной мысли, и даже не хотел брать его на зимовку, но тот сам напросился.

– Что, устал?

Николай лёг на спину, чтобы легче было объясниться, не глядя в глаза шефу.

– Зинаида заела.

– Что же её не устраивает? – удивился Иван Всеволодович, вспомнив, что та не очень-то напрягалась на работе, и приходилось не раз делать ей замечания за болтовню и небрежные минералогические определения. Николай чихнул. – оденься! – Младший послушался и влез, не поднимаясь, в шерстяной спортивный костюм. – Что хочет-то твоя Пенелопа? – разозлился начальник, предполагая, что основой семейного конфликта является низкий, по мнению супруги, оклад мужа. Но он ошибся, причина оказалась намного обширнее и серьёзнее.

– Говорит, я выходила замуж не для того, чтобы сидеть по вечерам одной и летом, и зимой, думала, канючит, будет муж, будем вместе по хозяйству, в кино ходить, в гости, гулять, а вместо мужа получила приходящего раз в месяц любовника, да и тот вместо того, чтобы заниматься любовью, спит без просыпа. Дочь, мол, отца не узнаёт – это она врёт, ещё как узнаёт, мы с ней – не разлей вода! Хоть бы, зудит, зарплата была стоящая, а то ни самой одеться, ни дочь не одеть, ни в Египет в отпуск не смотаться, на два дома живём. И вообще, говорит, надо бежать из этой берлоги в город, туда, где по-людски живут. Житья от её попрёков-щипков не стало, домой из тайги возвращаться не хочется. Дура, обзывает себя, была, когда за тебя замуж выходила. На пределе у нас, дальше так жить невтерпёж.

«Мария Сергеевна не дура», - подумал в сердечной горячке исповедник, - «она за геолога-бродягу не выйдет. Чем её, интеллектуалку, здесь развлекать? На охоту, идиот, вздумал утащить! Там она тебя и пристрелит с отчаянья. На рыбалку? Утопит в речной канаве от безысходности. По тайге намерился потаскать? Может, и согласится разок, да и то, если на лошадях, без комаров. Будет она тебе томиться, ждать по редким вечерам, держи карман шире! В худой самодеятельности предложить корпеть? Одно расстройство для профессионала. Хотела, вот, приехать посмотреть на тебя здесь – приедет, посмотрит и ужаснётся! Права Зинаида – женщине нужен город.

– Куда пойдёшь работать?

Николай перевернулся на бок, коротко и облегчённо вздохнул, поняв, что неприятная часть разговора закончилась и закончилась удачно, взглянул виноватыми глазами на уважаемого руководителя.

– Всё равно, лишь бы не было скандалов. – Помолчал и высказался более определённо: - Думаю попытать себя в руднике или на стройках. – Ещё помолчал и добавил чуть слышно: - Там и платят хорошо, не то, что у нас.

«С этого бы и начинал!» - зло подумал Иван Всеволодович.

– Вали, удерживать не буду, – и громче, и злее, чем надо: - Вместе с Зинаидой!
– Встал, оделся и вышел наружу, охлаждаясь от обиды.

Падал густой крупный снег, изредка срываемый порывами ветра в снежную круговерть. Из густо дымящей бани доносились довольные задорные голоса и незлобивая матерщина. Всё вокруг было белым-бело, и деревья стояли побелённые снегом – красота неимоверная, такой не увидишь даже в компьютерном обмане диснеевских мультфильмов. Подняв лицо вверх, подставил его, уже заросшее баками и бородой, пушистым снежинкам, глубоко и удовлетворённо вздохнул и взялся за колун. Жизнь продолжается, господа геологи!

С размаху саданул по виноватой толстенной чурке, развалив её надвое. Нет лучшего лекарства от хандры, чем рубка дров. Если вдруг приживётся в Москве, то придётся заказывать на зиму машину чурок, и будет он колоть их в тесном московском дворике, заставленном иномарками и огороженном высотками, удивляя торчащих в окнах пенсионеров. Иван Всеволодович улыбнулся, представив себе эту нереальную сцену. А Марии Сергеевне достанется роль сбытчика плодов от стресса. Николая, конечно, жаль, но Иван Всеволодович не терпел предателей любимого дела даже на нюх и расставался с ними без сожаления. Зинаида, конечно, вымотает из него ослабшие от постоянных уступок нервишки, оторвёт от дела, которое ему по силам и по нраву, и окажется парень в воздухе, потеряет ориентиры и связь с геракловой землёй, превратится в тряпку, полощущуюся на бытовом ветру во все стороны, а заносчивая баба вытрет о неудачника ноги и выставит за дверь. Тогда-то он и вернётся в геологию, на путь свой, но уже не геологом, а бичом, прячущимся от жизни. И предостеречь его от такого финала нельзя – не поверит, каждый должен сам преодолевать судьбоносные испытания, только собственный опыт ценится в нашей жизни. Стало жарко. Дровосек сбросил ватник, шапку и с ещё большим остервенением принялся за физиотерапию. Нет и нет, нельзя двоим, безмерно увлечённым разными делами, объединяться – дороги их будут расходиться всё больше и больше, и в конце концов, находясь рядом, они потеряют друг друга из вида и разбегутся. Так что – прощайте, Мария Сергеевна, прощайте и не томите раненую душу. Из баньки выскочили трое голышей с загорелыми по локоть руками и шеями и девственно белыми телами, не знающими лучей солнца, выбежали и – в сугроб. Закопошились там с отчаянными и восторженными матерными воплями, обсыпая друг друга снегом, а обварившись снегом до красноты, разом вскочили и опрометью убежали в жар. Иван Всеволодович, расслабляясь, невольно расхохотался: как мало надо обычному человеку, не развращённому расцивилизованным интеллектом. Проще надо жить! Не журись, старшой, ещё не вечер!

Праздничное утро решением начальника зимовки под давлением общественности было отдано восстанавливающему сну. Лежали, закутавшись с головой в спальные мешки и дыша собственным тёплым смрадом. Один лишь бугор, вымахав сдуру почти на два метра, вынужден был прятать обросшую голову в ватник. Однако, ему не спалось. Почему-то было тепло. Он приоткрыл один глаз и увидел, что полевой русский обогреватель вовсю старается, а перед ним сидит на пустом ящике и курит Иван Васильевич.

– Чего не спишь?