Вот мы и встретились

Но не получилось. На вечерней связи Романов, выслушав, как у них дела и что надо, сообщил, что вот уже три дня на связь не выходит Казанов, припозднившийся со съёмкой. Два его отряда уже вывезли, а он остался на доделки. Таёжник он опытный, с ним двое рабочих, скорее всего что-то случилось с рацией. Завтра на Марьинском будет вертолёт, пусть Иван Всеволодович подсадит кого-нибудь с запасной рацией и отправит в лагерь Казанова проверить на всякий случай, не случилось ли чего похуже. Когда МИ-2 прилетел, Иван Всеволодович решил слетать сам, так будет спокойнее.

Лагерь молчуна, располагавшийся в верховьях большой реки, состоял из двух шестиместок и навеса над столом. На шум вертолёта никто не вышел, никто не встречал, очевидно, в лагере никого не было. Спасатель бегом бросился к одной палатке, что похуже – точно, никого и нары голые, ко второй – кто-то лежит, закутанный в спальный мешок. Предчувствуя неладное, Иван Всеволодович отвернул полу мешка и увидел бледное, заросшее чернотой, лицо Казанова.

– Вячеслав! – потолкал за плечо.

Тот слабо пошевелился, открыл пожелтевшие мутные глаза, высвободил одну руку и бессильно уронил на мешок.

– А-а, это ты…

– Что с тобой? – Иван Всеволодович приложил ладонь к его влажному лбу, он был горячим.

– Да вот… прихватило… сейчас встану, - но подняться не смог. – Вроде бы вертолёт… или мне пригрезилось?

– Не пригрезилось. Где работяги?

– Ушли, сволочи! – глаза Казанова то закрывались в немощи, то открывались, пожелтевшие и невидящие.

– Куда ушли? Когда вернутся? – бессердечно допытывался Иван Всеволодович вместо того, чтобы как-то помочь больному.

– Не знаю, - равнодушно ответил Вячеслав Львович, не открывая глаз. – Где-то есть зимовьё, туда и таскают продукты и имущество.

– Зачем? – не понял Иван Всеволодович, но ответа не было – Казанов впал в полузабытьё и бормотал что-то невнятное.

Пришлось идти к лётчикам и просить помощи. Вдвоём со вторым пилотом они кое-как дотащили страдальца прямо в спальнике до вертолёта и уложили куль в передней части кузова. Неугомонный и здоровый Иван Всеволодович попросил подождать, пока он погрузит заодно весь геологический каменный материал, все бумаги и всё Казановское имущество. Сверху навалил снятую палатку, что была с пустыми нарами, и всё, что попало под руки, кроме скудных остатков гороха в мешке и половины ящика с ненавистным концентрированным борщом, которым, будь его воля, он кормил бы директора-производителя трижды в день.

– Иван Всеволодович, - окликнул первый пилот из окошка кабины, - пора лететь: синоптики сообщают, что надвигается снежный фронт, успеть бы. Давай, прыгай, в следующий раз доберём остальное.

– Сейчас. – Иван Всеволодович рывком, ухватившись за стенки дверного проёма, поднялся в заваленное нутро вертушки, окликнул, повысив голос: - Вячеслав, ты как там?

– Ещё живой, - чуть слышно ответил невидимый больной.

«Ну, слава богу», - облегчённо вздохнул санитар по случаю, - «раз иронизирует, значит, не так плох».

– Что с рацией? – спросил, вспомнив о долгом молчании лагеря.

– Разбили, сволочи! – послышалось из-за барахла.

– А ружьё у тебя было? – ещё спросил, вспомнив, что ружья в палатке не нашёл, и надеясь, что геолог был безоружным.

– Забрали, гады, - не обрадовал тот.

Пока спрашивал, окончательно решил, что надо делать. С трудом нашёл свой спальник, захваченный на всякий случай, выкинул из вертолёта, спрыгнул на землю и захлопнул дверцу.

– Летите, - махнул рукой пилоту, - я остаюсь, буду ждать рабочих.

Летуны не стали уговаривать опытного таёжника, к тому же начальника, да и время поджимало. Мотор взвыл, раскручивая винт, спасательная стрекоза недолго потряслась на месте, оторвалась от земли и полетела с опущенным носом, словно принюхиваясь к дороге, вдоль реки на подъём. И только тогда Иван Всеволодович вспомнил, что оставил в ней запасную рацию. В отчаяньи он замахал руками, призывая лётчиков вернуться и отдать связь, но где там, они были уже далеко и не оглядывались, удирая от снежного фронта. Хорошо ещё, что не забыл своё ружьё.

Надо было устраиваться. Печки не было. Ревизовал продуктишки – ничего, кроме уже увиденных гороха, твёрдого как дробины, и борща в банках, не нашёл. Прошёл к речке. И там, в холодильнике, пусто. Из посуды нашлась одна грязная изнутри и снаружи кастрюля и помятое закопчённое ведро. Ни ложки, ни миски. Охотничий нож у него всегда был на поясе, талию надёжно обнимал полностью снаряжённый патронташ. В общем, дотерпеть до вертолёта втроём можно.

Любое благоустройство начинается с очага, а поэтому, не теряя времени, наломал в окрестностях сушняка, поскольку топора не было, и разжёг костёр. Установил таганок, набрал в ведро воды, проверил – не протекает, повесил греть. Стало веселее. Когда вода согрелась, тщательно, с песком и золой, отмыл и ведро, и кастрюлю. Стало ещё веселее. Плохо, что не было заварки, и заменить нечем. В ведро всыпал горох, пусть отмокает, а кастрюлю приберёг для борща. Можно и устраивать ночлег. Снял полог над столом и застелил им высохший и слежавшийся лапник на нарах, развернул свой мешок и – о, счастье! – из нутра выпали буханка чёрствого хлеба, банка тушёнки и банка сгущёнки – Николай постарался. Живём, ужин будет не хуже, чем в «Астории» - гороховый борщ с мясом и сладкое молоко. Стало совсем весело. Надо только запастись дровами. Пришлось полазать по кущам, отдаляясь и отдаляясь от лагеря, а потом и по реке, собирая сушняк, пока не насобирал не меньше, чем понадобилось бы, чтобы выжечь ересь из Джордано Бруно. Пора браться и за готовку. Пересыпал подмякший горох из ведра в кастрюлю, залил доверху водой, чтобы не выкипела вся, и повесил над тихим огнём, пусть преет. А сам занялся ломкой сушняка, а когда закончил, то на всякий случай притаранил и пару сухих упавших деревьев. Можно и передохнуть. Присел на дерево у костра, задумался. Бичёвские нары перетаскивать к себе в палатку не стал – сами перетащат, когда придут, а ему без топора не с руки. Только вот придут ли? Сомнения всё больше начали одолевать Ивана Всеволодовича. Если собирались вернуться в лагерь, то зачем утащили спальники, продукты, посуду? Даже топоры. Скорее всего, мужики решили зазимовать в каком-то найденном ими старом зимовье и побраконьерничать всласть. Но почему оставили одного больного Казанова, своего начальника? Значит, должны вернуться? Почему не сообщили о больном по рации? Казанов со злостью сказал, что они, сволочи, разбили рацию. Что значит разбили? Уронили нечаянно и разбили? Не намеренно же? А если с умыслом? С каким? Хотели утащить всё, кроме Казанова, а того, больного, бросили на самовыживание, надеясь, что их не найдут? То есть, фактически, они драпанули? Почему? Вопросы и вопросы, и на все надо Ивану Всеволодовичу найти точные ответы. Кроме того, он как руководитель не имеет права оставить работяг в тайге, пока они числятся в штате экспедиции. Вот вернутся на базу, уволятся, тогда пусть и валят ко всем чертям в любое чертячье зимовьё. Следовательно, ничего не остаётся, как ждать беглецов, сделать внушительную выволочку, потребовать внятных объяснений и отправить в экспедицию. В крайнем случае, пусть здесь настряпают заявления на увольнение и вернут имущество. Тогда и морды можно будет начистить за брошенного Казанова. Что-то всё же не так в этой истории. Раздолбанная рация, оставленный без всякой помощи больной начальник, ограбленный лагерь, фактически отказ от заработка – всё это детали, очень смахивающие на уголовщину. Вполне возможно, что мерзавцы и не собирались возвращаться в посёлок. Им по какой-то причине надо было исчезнуть, затеряться в тайге, отсидеться и уйти весной туда, где их искать не будут. Если не появятся до вертолёта, придётся полетать и поискать берлогу. Впрочем, это уже забота не Ивана Всеволодовича, а ему стоит подумать о собственной безопасности. У беглецов есть ружьё, и они, конечно, не пожалеют заряда на нечаянного свидетеля – другого выхода у них нет. Пока так размышлял, добираясь до истины, горох упрел, можно было и порадовать затосковавшее брюхо борщом. Сварил на троих, истратив банку тушёнки, подумал, что если нахлебники не придут, то готовое хлёбово останется ему на завтра. Только-только густое сытное варево поспело, распространяя раздражающие кислые ароматы по всему опустевшему лагерю, как полетели первые снежинки, сначала редкие и планирующие, а когда вскипела вода в ведре, повалил, словно выждав, густой снег. Снежинки были пушистыми и тёплыми, приятно было собирать их в подставленные заскорузлые ладони, не начальнические, а рабочие. Он осторожно подул на них, и они слетели, оставив мокрое пятно. Зима здесь, на севере, не то, что в посёлке, всегда ранняя, спешащая с началом, приходит без раскачки и слякоти. Правда, всё же теплилась надежда, что это разведка, к утру разъяснится, и вертолёт будет. Ну, а если вертолётчики не решатся на прилёт, то не беда, ему ждать их не впервой, есть палатка, мешок, огонь, ружьё, леска с крючками и здоровье, так что – дотерпит, разгадает загадку гадёнышей. Стало быстрее, чем обычно, темнеть. Чреву угождал уже почти в полной темноте, но опытная рука не промазала мимо рта, вырезанная деревянная ложка-лопатка попадала куда надо. Насытившись, узник ненастной тайги повеселел, зная твёрдо, что при всяких ненастьях и невзгодах всегда найдётся что-то, пусть и маленькое, но хорошее. Таким сейчас можно считать то, что бичи, нет, не бичи, это слишком почётное для них звание, мерзогады в такую погоду, если не совсем идиоты, не придут, и можно переночевать спокойно, без беспокойных гостей. Но на всякий случай – бережёного бог бережёт – натаскал в палатку побольше валежника, начисто отгородив нары от входа – давайте, идите, пока спотыкаетесь, я возьму вас на мушку. Его бельгийка с вертикальным расположением стволов – один, гладкий, сверху, другой, нарезной, ниже – никогда ещё не делала промаха и будет ночевать рядом, вдвоём они отобьются от кого хочешь – не хочешь. Жаль, что не было света, поневоле нечем заняться, да и делать-то нечего. Никогда ещё не приходилось ему бездельничать вечерами в палатке. Остаётся только думать, пока думы, перебегающие с одной на другую, не смажет сон, похититель времени. Однако, прохладно. Ночевать придётся одетым. Хорошо, что прилетел в телогрейке и в сапогах на шерстяной носок, на голове согревающей шерсти и так порядочно, околеть не должен. Для страховки укрыл спальный мешок половиной тента, вторая осталась под мешком. Темень – непролазная, одинаково, что с закрытыми глазами, что с открытыми. Лучше закрыть. Вера, конечно, балдеет за голубым… а Мария… у них ещё день, светло, тепло…

Спал беспокойно, ворочаясь и стараясь спрятаться поглубже в мешок. В конце концов накрыл голову и плечи телогрейкой и проснулся ни свет, ни заря. Встревожил глухой непрерывный шелест. Быстренько выбрался из нагретого гнёздышка, чертыхаясь, одолел ветвистый частокол и выглянул в чуть приоткрытую полу палатки на свет божий. В сером предутреннем сумраке по-прежнему сыпал снег, но уже не тёплый и пушистый, а мелкий, твёрдый, холодный, шелестящий по скатам палатки. Прикрыв ребром ладони глаза, взглянул на небо – его не было: сплошная серая муть без каких-либо очертаний туч. Казалось, что там, наверху, всё остановилось, застыло и щедро сыпало вниз зимние запасы снега. Ощутимо похолодало. Кое-как справил надобности, утёрся снегом. Надо больше двигаться, чтобы согреться, развести большой костёр и обнимать его раскинутыми руками, впуская тепло в расстёгнутую телогрейку. Начал с костра и кипятка со сгущёнкой вместо привычного чая. Сразу потеплело, и в душе – тоже. В холодную снежную круговерть те двое не придут, такие, как они, не любят и не умеют преодолевать даже малые трудности, если есть возможность отлынить от них. Отсидятся в тепле зимовья. Им спешить некуда: вертолёт не прилетит и не заберёт то, что ещё в лагере осталось. Им всё пригодится, кроме Казанова.

Не смотаться ли ненадолго на речку? А вдруг подфартит? Пока снега нападало по щиколотку, и он рыхлый. Пошёл-побежал. Береговой обрыв был чистым, речка здесь разделялась на два рукава, и спуск у ближайшего был невысоким и пологим. Он спустился, скользя по нему, и пошёл вдоль воды вверх по течению по крупной гальке, переступая через принесённые сверху в половодье оголённые стволы деревьев с обломанными ветвями, выискивая место поглубже, пока не дошёл до ямы у подмытого берега. Пришлось забраться на него, подыскать короткое удилище, изготовить удочку, протиснуться к яме сквозь заснеженные кусты, осыпая снег на плечи, и забросить удачливую японскую блесну. Но и с такой ему пришлось помурыжиться с полчаса, прежде чем её ухватил нераженький заигравшийся пацан-ленок. Ладно, поблагодарим Нептуна и за такого, тем более что соли нет, а без соли рыба – не рыба, а трава. Придётся варить в борще. Возвращался кустами, высматривая сквозь снежную пелену, нет ли чужих следов к палатке, да разве их увидишь при заметающем снеге. Вроде бы нет. Снег предательски скрипит под сапогами. К палатке подошёл сбоку, с ружьём наизготовку, и резко, рывком, откинул протянутой рукой входной полог – ничего не произошло, пусто. Не пришли мерзопакостники, не хотят борщеца со свежей рыбкой без соли. Ничего, управимся и в одиночку. Сходил, не теряя из виду подходов к палатке, к лесу, нарезал бересты для растопки, заметил заросли сухой травы, поникшей под снегом, набрал целую охапку, со второго и третьего заходов – ещё, и всю сложил в палатке, пригодится для утепления. Вспомнил Баженова, выживающего на «Спорте» под прицелом телекамер – его бы сюда, ещё неизвестно, кто из них двоих бы выжил. Разжёг костёр, подвесил кастрюлю с горохом, наломал сушняка и тоже затащил в палатку, чтобы не мок. Приостановился, пошатал ненужный стол, сделанный из жердей, и тоже разломал на дрова. Подумал, подумал, с сожалением и виной посмотрел на мятое ведро, вытащил из ножен нож и нанёс смертельные раны несчастной изувеченной посудине вблизи дна. Будет мини-обогреватель. Почистил рыбу, нарезал, закинул в полусваренный горох, жадно вдыхая рыбные запахи. Сходил к ручью, принёс три плоские булыги, уложил посередине палатки, а на них поставил продырявленное ведро – экспериментальная печурка готова. Если не будет согревать, то хотя бы повеселит огнём и светом. Чтобы соорудить дымоход, понадобилось резануть ножом верх палатки у жердяного конька, и тянись, дымок, на волю, не задерживаясь в глазах. Вот и рыба с горохом поспела, банку бездефицитного борща к ним в дополнение, и через десяток минут совмещённые обед и ужин готовы. Подправил ложку и – за святое дело. Ел и чутко прислушивался к звукам снаружи. Когда же этот подопостылевший шуршащий снег кончится, в конце концов! Не зимовать же вместе с подонками! Где-то совсем рядом грохнулось под тяжестью снега умершее дерево, переломав свои и соседские ветви. Где-то вдали равномерно и гулко шлёпала речная волна о скальный выступ. И ни птичьих криков, ни звериного бега по деревьям и земле. Все затаились, пережидая непогодь. Нет, не все, однако, - один зверь решился на вылазку и появился в палатке, дёргая носом, принюхиваясь, прислушиваясь и приглядываясь к незнакомому обитателю. Полосатый бурундучок обшарил дальние углы, забежал под нары и, ничего не найдя, вылез и уселся у входа на задние лапки, очищая мордочку передними. Губы Ивана Всеволодовича невольно растянулись в улыбке, он зачерпнул из борща гущу и, наклонившись, осторожно подбросил поближе к гостю. Тот не испугался, но перестал умываться, как будто предполагал дармовое угощение, интенсивно задёргал ноздрями, громко пискнул, извещая всех, что нашёл пищу, и пусть никто не суётся к ней, потом, приблизившись к дару, обнюхал его, выбрал лапками горошины, одну за другой спрятал в защёчные авоськи и исчез. А добрый человек постарался набрать из хлёбова побольше горошин и уложил их горкой у входа. Хватай, друг, всё пригодится в долгую зиму. Приходи почаще, правда, порадовать тебя больше нечем, разве только хлебом. Оторвал от буханки последнюю корочку, разломил на кусочки и положил рядом с горохом. Приходи, всё веселее вдвоём.

К вечеру снег усилился и, значит, скоро кончится. Надо шевелиться, спасаясь от холода. Ещё сходил за сухостоём и сухолёжем, натаскал к палатке, принялся ломать для костра, занося мелочь в палатку. Уложил траву на нары, умял, сложил тент вдвое и накинул на спальный мешок – так-то теплее будет. Как это мерзоплюи не утащили его? И всё, больше и делать нечего. Да, надо опробовать обогреватель. Разжёг в нём бересту, накидал веточек, горят хорошо, искрами не плюются, но дым не спешит уходить в дыру на холод. Ничего, притерпимся. Хуже нет, когда нет дела и приходится чего-то ждать, особенно, когда ожидание двойное, и не знаешь, чего хочется больше. Лучше бы, конечно, и гадёныши пришли миром, и вертолёт прилетел. Начало темнеть, а снег сыплет и сыплет, и понятно, что сегодня уже ждать нечего. Остаётся думать. О чём? Подбросил в ведро побольше палочек, огонь вырвался, разбрасывая искры, но не страшно, мокрую крышу не воспламенит, разве только точечных дырок наделает. Зато, вроде бы, теплее стало, во всяком случае, уютнее. Улёгся на нары, где дыма поменьше, и, поглядывая на ненадёжный очаг, задумался. Когда на душе черти скребут, тело в невзгоде, а мозги метутся, хорошо подумать о чём-нибудь приятном, далёком, о том, что будет после минусовой впадины синусоиды. Отчёт по съёмке он, конечно, всучит Жоржу, пусть растёт и развивается парень, отчёт по Марьинскому, конечно, Рябцеву, а себе оставит общее руководство, надзор и проекты. Проектирование Ивану Всеволодовичу нравилось больше, чем отчётность. Что отчёт – это всего лишь внятное изложение всего, что найдено, передумано и осмыслено, и ничего нового, а вот проект – в нём можно заглянуть в будущее, пофантазировать на опыте предшественников и собственных познаний, убедить оппонентов в реальности фантазий и радоваться потом, когда фантазии станут явью. У него уже давно зрела мыслишка, кристаллизуясь в острое желание, заняться обобщением геологических съёмок последних лет с составлением сводной среднемасштабной карты региона, отняв тем самым жирный кусок у академиков, бессовестно использующих чужие наработки. А если к геологической карте ещё приложить карту прогнозов и структурно-тектоническую схему, то… то будет настоящая научная работа, на которую не жалко потратить не одну зиму. А ещё Иван Всеволодович очень надеялся, что в недалёком будущем, а точнее – в эту зиму, ему удастся, заработав отгулы, отлучиться на недельку на охоту. Хотя бы с Марьинского. Надо же порадовать молодую жёнушку соболиным манто да барсучьей шапкой. Очень даже неплохо было бы. А пока… пока надо ждать и далёкого, и близкого хорошего, и терпеть, и думать о том, как жить дальше, чтобы не было стыдно за бездарно прожитые годы. Думать… тем более что сна ни в одном глазу. Печурка угомонилась, всю ночь беспрерывно подбрасывать палочки невозможно, да и закапало сверху, оттаяв от тёплого дыма. Встал, вышел из палатки – темным-темно… Ба! Вызвездило! Будет завтра погода, и кончится тягучее ожидание. По-настоящему заснул только под утро и чуть не проспал зари. Вышел, зябко поёживаясь, а кругом серебристо бело, и ожил ветер. Надо предполагать, что после такого снега к полудню разгуляется вовсю, и тогда вертушку не жди, а те придут, обязательно придут.