Война в раю

— Я очень боюсь, что в противном случае мы можем навсегда потерять Иной мир.

— Я думал, вы имеете в виду нечто более серьезное…

— Да уж куда серьезнее, — заявил профессор Нетлтон. — Ничего более серьезного из того, что может случиться с человечеством, мне просто на ум не приходит. — Он перешел в другой угол, открыл шкаф и начал складывать вещи в потертый рюкзак.

— Да? А как насчет ядерного холокоста? А СПИД? А войны, эпидемии, голод?

— Это серьезные опасности, — признал Неттлс, взяв тюбик зубной пасты. — Но они не угрожают самой сути человечества.

— А мне кажется, что превратиться в облако светящихся протонов чертовски опасно для моей сути. И, знаете, могу припомнить нескольких человек, которые со мной согласны.

Неттлс отмахнулся от моих слов зубной щеткой.

— Смерть есть смерть, мистер Гиллис. Эта идея сопровождает человечество с момента рождения, и будет сопровождать до конца времен. Смерть — часть жизни. А также болезни, эпидемии, голод и войны. В этом отношении между ними нет разницы, они — часть человеческого существования.

— Вы говорите, как настоящий академический ученый. Сидите в своей башне из слоновой кости, и до реального мира вам нет дела. Откуда вы можете знать что-нибудь о…

— Я не закончил! — рявкнул он, потрясая передо мной зубной щеткой. — Вы пытаетесь рассуждать о вещах, о которых понятия не имеете!

Голова болела, глаза слезились и в то же время казались пересохшими. Я устал, пребывал в растерянности и совершенно не хотел спорить.

— Извините. Продолжайте, я слушаю.

Профессор снова повернулся к шкафу и достал дорожный шерстяной кардиган.

— Иногда я сам себе задаю вопрос: почему меня тревожит то, о чем другие вовсе не думают!

— Пожалуйста, продолжайте, я больше не буду вас перебивать.

Некоторое время он молчал, уставясь на кардиган.

— Льюис, что вы видите в японской вазе? — неожиданно спросил он.

— Простите?

— Или в картине Рембрандта? Или в стихотворении Теннисона — что вам до них? Ответьте.

Черт побери! Он, похоже, совсем спятил.

— Не знаю. — Я пожал плечами. — Ну, искусство, красота и все такое. Более точного ответа у меня нет.

Неттлс надул щеки и насмешливо фыркнул, свернул кардиган и засунул в рюкзак.

— Если бы картины Рембрандта и стихи Теннисона внезапно исчезли, мир, конечно, стал бы беднее. Есть ведь и другие картины, другие стихи. Верно?

— Конечно.

— Ну да, разумеется. А если перестанет существовать сама красота? Что, если перестанет существовать сама идея красоты? — Он надул щеки. — Вам не кажется, что десять тысяч лет человеческой мысли и прогресса будут мгновенно уничтожены? Человечество утратит одно из своих основных качеств — способность видеть, ценить и создавать красоту. Мы опустимся до уровня животных.

— Наверное, вы правы, — согласился я.

Профессор достал пару длинных шерстяных носок и осмотрел их на предмет дырок.

— Красота — это не только удовольствие от ее лицезрения. Это воображение, творчество и воодушевление. Без красоты мы просто перестанем быть теми, кто мы есть.

— Да, я знаю эту теорию.

— Отлично. Тогда продолжим. — Он сложил носки и сунул их в рюкзак, достал еще одну пару, нахмурился и вернул обратно в ящик. — Так вот. Как бы важна ни была идея красоты, Потусторонний мир в тысячу раз важнее. И его потеря будет гораздо более сокрушительной.

Вот это поворот! Я опять перестал его понимать.

— Пожалуй, здесь у меня проблема, — осмелился я прервать его.

— Это потому, что вы не используете голову, мистер Гиллис! — раздраженно заявил профессор. Он опять полез в шкаф, достал дорожные ботинки на толстой подошве и потыкал ими в меня. — Думайте!

— Я думаю! Только, извините, все равно не понимаю.

— Тогда слушайте внимательно, — сказал Неттлс. — Если вы думаете о Потустороннем мире как о хранилище или сокровищнице архетипических образов этого мира… — По моему нахмуренному выражению он, должно быть, понял, что снова меня теряет, и замолчал.

— Профессор, я пытаюсь понять. Только хранилище архетипических образов — это как-то по-юнгиански.

— Забудьте о Юнге, — остановил меня Неттлс, ставя ботинок на стол и переключая внимание на меня. Я сел прямо и попытался сосредоточиться. — Около 865 года нашей эры ирландский философ Иоанн Скот Эриугена предложил доктрину, которая рассматривала природный мир как проявление Бога в четырех отдельных аспектах, которые содержатся в сингулярности Бога. Бог. — Он поднял брови. — Вы следите?

— Пытаюсь, — пробормотал я. — Но улавливаю с трудом.

— Эриугена признавал Бога единственным Творцом, Хранителем и Истинным Источником всего сущего — это первый из аспектов Бога. Второй: Эриугена признавал своего рода Сверхприроду, отдельную, невидимую иную природу, в которой обитают все изначальные идеи, силы и архетипы — Форму Форм, как он ее называл, — из которой произошли все земные или естественные формы.

— То есть Иной мир, — пробормотал я.

— Именно, — с облегчением кивнул профессор. — Суть дела, — продолжал он, — заключается в том, что для людей Иной мир выполняет несколько важнейших функций. Можно сказать, что он информирует и обучает наш мир некоторым важным истинам, главным образом связанным с человеческим существованием.

— То есть придает жизни смысл, — неуверенно предположил я.

— Нет, — сказал профессор Нетлтон. Он снял очки, посмотрел сквозь них на свет и снова надел. — Впрочем, это распространенное недоразумение. Потусторонний мир не дает жизни смысл. Скорее, Иной мир эту жизнь описывает. Жизнь во всей красе — с бородавками и всем остальным, так сказать. Иной мир служит примером, эталоном, иллюстрацией, если хотите. Ощущаете разницу? С помощью Иного мира узнаем, что значит быть живым, быть человеком: добро и зло, горе и радость, победа и поражение. Видите ли, все это содержится в сокровищнице. Иной мир — это хранилище архетипических образов жизни, можно сказать, что это источник всех наших мечтаний.

— Но вы же сказали, что Иной мир реально существует, — заметил я.

— Да, — ответил он, потянувшись в шкафу за другим ботинком, — но его действительное существование вторично по сравнению с его существованием как концепции, метафоры, если хотите, которая информирует, обогащает и освещает наш собственный мир. — Он заглянул в ботинок, словно подозревал, что там сидит эльф.

— Никто не считает меня тупым, — горько сказал я. — Но тут я не все понимаю.

— Мы видим наш собственный мир, — терпеливо объяснил Неттлс, — по большей части только благодаря свету, падающему на него из Иного мира. — Он поставил ботинок на стол рядом с первым, и опять зарылся в шкаф, как будто это был вход в Иной мир. — Я спрошу вас, Льюис, — резко продолжил он, — где в первую очередь учатся верности? Или чести? Или любой другой высшей ценности, если уж на то пошло?