Война

Парижанам всё это нравилось. Их приводила в восторг щедрость герцога, они обожали предлагаемые представления, в вольности своей небывалые. За посещение некоторых из них публике грозила тюрьма, а актёрам виселица, не будь Филипп столь благороден, что ни под каким видом не допускал полицию в свои владения. В конце-концов, как может жалкая полиция даже осмелиться подумать, чтобы почтительно войти в поместье самого Орлеанского?

Двор короля и королевы отдалялся от аристократии, тогда как двор Орлеанских сближался со всеми. Как скажет в будущем историк: «Пале-Рояль победил Версаль ещё до начала событий».

Перед началом революции, когда настало время действовать, оказалось, что в кругу ближайших друзей герцога (он называл друзьями всех поступивших к нему на службу, даже если символически) были такие интересные личности как Ла Файет, Шодерло де Лакло и Адриен Дюпор. Последний, яростный сторонник конституционной монархии по английскому образцу, создал «клуб тридцати», где собрал всех своих сторонников, настроенных весьма и весьма революционно во благо и процветание народа Франции, стонущего под ярмом проклятого абсолютизма. В число этих идейных революционеров входили уже вышеупомянутый маркиз де Ла Файет, молодой Талейран, ставший епископом, графы Ламет, Теодор и Александр, граф Мирабо, аббат Монтескью, ведущий род от Меровингов, маркиз де Сен-Фаржо, герцог Ларошфуко, герцог д’Эгийoн, маркиз Кондорсе, Сийес, тогда викарий епископа Шартского, и пара представителей третьего сословия вроде банкира Клавьера, бывшего на службе даже не герцога, а графа Мирабо. Словом — сплошь угнетенные.

К удивлению многих, чтобы не сказать всех, Франция 1789 года оказалось совсем не Англией 1689 года. События понеслись вскачь и вскоре Орлеанский утратил над ними контроль. Он делал всё, что мог, то есть отказался от титула и фамилии, став Филиппом Эгалите (Равенство) и гражданином, одобрил Национальное Собрание и последовавшее за ним Учредительное, поддерживал одновременно сторонников конституционной монархии и якобинцев, голосовал за смертную казнь короля, но как-то неожиданно оказался на эшафоте сам. Луи Филипп Младший его подвёл.

Юноша следовал за отцом, так же отказался от титулов, взял ту же новую фамилию, поддерживал слом Старого Порядка и воевал за создание Нового, как любой самый обыкновенный среднестатистический гражданин в звании генерал-лейтенанта в девятнадцать лет.

Генерал Дюмурье, прожженый авантюрист и человек смелый до отчаянности, испытывал странное чувство симпатии к молодому человеку, и нет ничего удивительного в том, что в один прекрасный день среди флагманский туманов между ними состоялся следующий разговор:

— Что ты об этом думаешь, Филипп?

— Вам следует ехать в Париж и объясниться.

Дюмурье раскатисто захохотал.

— Мне там отрубят голову, только и всего. Зачем лишаться её столь глупо?

— Вас подозревают в измене, генерал, — пожал плечами Филипп, — только так вы можете оправдаться.

— Ах, молодой человек, не будь вы моим приятелем, я бы решил, что это совет врага. Объясниться! Перед кем? Перед сворой кровожадных каналий, которые просыпаются с мыслью кого бы пожрать сегодня, а засыпают в тоске, что убили за день так мало? Нет, я не отправлюсь в Париж иначе как во главе армии.

— Войско вам не подчинится, генерал.

— Верно. Наши добрые крестьяне ещё не поняли во что ввязались. Значит я никак не отправлюсь в Париж. Придётся использовать второй план.

— У вас есть запасной план?

— Ты не так понял. Не запасной. Второй. Послушай старого волка, Луи, всегда имей при себе два плана. Это очень удобно. Тогда ты будешь знать, что нужно делать в ситуации где другой потеряется.

— Вот как?

— Слушай меня. Когда-то давно не знали что делать с Корсикой. То ли завоёвывать, то ли освобождать. Знал только я один. Каким образом, спросишь ты меня. Очень просто, юноша, у меня были готовы два плана, и на первый и на второй случай.

— Любопытно.

— Когда началась вся эта кутерьма в Париже, у меня тут же было подготовлен план взятия Бастилии и дальнейших действий. Одновременно я продумал план обороны Бастилии. Понимаешь?

— Кажется, генерал, начинаю понимать.

— У тебя светлая голова, береги её! Здесь точно так же. Скажу тебе как есть — все обвинения о моей измене и сношении с австрийцами — чистая правда.

— Отвечу вам правдой на правду, генерал. Я это знаю.

— Ого! И ты не хватаешься за пистолет, не пытаешься проткнуть меня шпагой? Черт побери, Филипп, ты ведь ещё мальчишка!

— Я думаю, генерал.

— Из тебя выйдет толк, помяни моё слово, уж я столько публики повидал. О чем ты думаешь?

— Почему вы, человек столь успешно продвинувшийся, значит не глупец, вдруг вступили в сношения с врагом. На всё должна быть причина.

— Причина в том, юноша, что в этом мире нельзя верить никому и никогда. Ты сам видел эти физиономии последней делегации. Вспомни их. Министр и четыре комиссара! Двух оказалось недостаточно, ахаха. Продувные бестии, ни одному из них я не доверю даже дохлой крысы. Знаешь как комиссары получили свои места? Очень просто, Луи. Они приезжают смотреть как идут дела, и всегда, понимаешь, всегда дела идут плохо. Если кто-то из них сойдёт с ума и доложит в Париже, что все хорошо, прочие отшатнутся от него как от прокаженного. У этих людей не бывает хорошо, у них бывает только плохо. А раз плохо — надо рубить головы. Только на том и держится их власть. Пока все хорошо тебя терпят, стоит потерпеть неудачу и ты уже враг. Вот почему я не поеду в Париж. Всё решено заранее.

— Но вы действительно сносились с врагом.

— А с кем мне ещё здесь сносится? — удивился Дюмурье. — Конечно с врагом. Вообще говоря, не советую разбрасыватся такими словами. Враг сегодня — не обязательно враг завтра, а друзей у людей не бывает.

— Что вы намерены предпринять? Уйти к австрийцам?

— Само собой. И тебе, Филипп, предлагаю сделать то же самое. Если твоя голова для тебя хоть чего-нибудь стоит. В Париже никто не оценит тебя как я, им наплевать на то кто ты. Гильотина и все дела.

— Черт возьми!

— В твои годы я ругался сильнее. Ты говорил, что думаешь, Филипп, думай!

— В словах ваших есть резон, — признал Луи, — но в Париже мой отец. Что станет с ним когда узнают о моей измене?

— Отрубят голову. Но что тебе с того? Ему и так и так отрубят голову, поверь мне, причина найдётся. Готов поспорить на свою шпагу, что будь он здесь, то предложил бы тебе идти за мной. Никто и никогда не забудет ему то, что он герцог, да ещё из Бурбонов. Как и тебе, Филипп. Ты обречён.

— Вы говорите страшные вещи, генерал.

— Лучше прд надзором у австрийцев, чем гнить без головы в Париже. Ты молод, вся жизнь впереди. Кто знает, быть может ты ещё вернёшься в Париж триумфатором подобно Цезарю в Рим.

— Вы мне льстите. — улыбнулся юноша.

— Поживи ещё. И отправляется за мной. Австрияки примут нас с распростертыми объятьями.

— Ваша уверенность заразительна. Интересно, на чем основано подобное убеждение?

— Ну, мы придём не с пустыми руками. Министр и четыре комиссара — отличный подарок.