Война

Степан. POV.

Пожалуй, самое занятное для меня открытие в Константинополе заключается в том, что я не встретил ничего удивительного. Ничего, что не вписалось бы в имевшийся шаблон. Турки — интересные ребята, но и только. Ничего неожиданного!

Что я увидел? Люди как люди, колорит восточный. Ленивые и бойкие, важные и пылкие, верящие в собственную честность плуты. Манеры поведения — и те известны заранее. Два варианта отношения к посторонним: либо цветистость витиеватых пышных комплиментов, либо ишак ты паршивый. Способность говорить часами ни о чем, наслаждаясь этим как наличием ума. Нарочитая важность ритуалов. Для меня, повторюсь, не нашлось ничего нового. Я скучал. Внешняя важность, фрагментарная посреди довольно откровенной бедности, не производила впечатления.

Пушкин — иное дело. Поэт восторгался всем «новым», и, поумерив первый пыл, дышал османским воздухом всей грудью.

Безобразов тоже, но менее явно. Для людей их воспитания здесь было раздолье. Кого с детства учили подмечать детали, разнообразную мелочь, чтобы потом блеснуть глубиной понимания. Они и подмечали, накапливали, мотали на ус.

Мне, испорченному «будущим» (вынужден брать его в кавычки), гиперинформированностью и прочими каверзами грядущих веков, казалось недостаточным играть в подобные бирюльки. Мне суть подавай. А суть являлась не особенно сложной. Простая страна Турция. Дворцы, рабы и слуги, султаны и визири. Пафос и пустота. Вот Русь-матушка, здесь другое дело.

Быть может, я не прав? В России ведь тоже поначалу представлялось все простым. Баре да крестьяне. Царь да холопы. Внизу социальной лестницы (очень широком низу) — нечто среднее между описаниями Салтыкова-Щедрина и Некрасова. Так да не так. Россия удивила и продолжала удивлять. Это была совсем другая страна, чем рисовалась воображением, и я не мог до сих пор сказать себе честно, что вполне ощутил её за прошедшие годы.

Взять вот «русское раздолье», упоминаемое теми же авторами. Что это такое для человека со стороны? Сбой системы. Живёт себе человек, живёт. Планы на жизнь строит, стремится их достигать, соответствовать. А потом вдруг раз — подождите, у меня раздолье. Вернусь обязательно. И ведь ждут.

Помню свою отторопь, перешедшую в хохот, когда увидел заботливое объявление на дверях магазина: «временно не работает, хозяин в запое-с». Буковки такие витиеватые, аккуратные, канцелярист писал, не иначе. Вообразил подобную надпись где-нибудь на Невском в 21 веке, стою и смеюсь. А на меня прохожие косятся, мол, что за дурак? Сказано — запой у хозяина, чего гоготать? Сразу видать — деревенщина. Понаедут в наш Петербург…

В детстве мне нравился рассказ Астафьева, в котором отец семейства временами пребывал в состоянии изумления и задавался вопросом «что такое жисть?», после чего крушил всё вокруг. Вот это вспоминалось частенько. Россия жила по-европейски, то есть всяк был опутан правилами от пробуждения до отхода ко сну. Правилами как строгими, так и многочисленными. Я лично привыкнуть к ним до конца не смог и, видимо, не смогу никогда. Освоить удалось порядочную часть, дабы не выглядеть совсем уж странным, и то хлеб. К чудачествам местных потому относился всё более снисходительно. Практически каждый человек здесь временами испытывал необоримое желание выйти за условленные рамки и выходил за них. Мужики пили и дрались, купцы срывались и гуляли как в последний раз, чего только не выдумывая в чаду кутежа, офицеры выкидывали такие коленца, что и не поймёшь как только в голову пришло. Погудев, человек возвращал себе благообразный вид и разум, никак не выдавая внешне своего недавнего поведения.

Любопытно, когда кто-нибудь срывался (всегда неожиданно), то окружающие больше изображали неодобрение, чем ощущали его. Напротив, можно было разглядеть даже зависть, если не мысленную поддержку. Поскольку людей наличествовало немало, то примеры «коленец» являли себя взорам практически ежедневно, не тут, то там, не тот, так этот. Если представить весь народ, или Россию целиком единым организмом, со своими чувствами, то на ум приходило сравнение с огромным зверем, на которого наброшен ошейник. Тот вроде слушается и выполняет команды, но порой ему надоедает и он рвётся с поводка. Но возвращается к послушанию, добровольно, лишь делая вид будто причина в ошейнике. На деле — знает, так лучше для него самого, иначе может выйти смертоубийство такое, что не приведи Господь. Отсюда выходил ещё один нюанс — признавая пользу от правил и их необходимость, зверь этот не верил ни в одно из них само по себе. Иностранцев с запада, особенно вымуштрованных немцев, довольно сильно раздражала особенность русских глядеть на них так, словно тем было известно что-то недоступное им, хотя там не было ничего кроме народной формулы «мели, Емеля, твоя неделя», выраженной глазами.

Признаюсь, от турок ожидал чего-то сходного. Наверное, много хотел. Но где же «восточные тайны»? Отчего всё просто и ясно до зевоты? Скрыто так глубоко, что сразу не разглядеть? Возможно и так. Рахат-лукум не огурец солёный.

Когда помер султан, мне с совершенной ясностью уже было понятно, что произойдёт далее. Свара. Семи пядей во лбу для того не понадобилось, хвастаться нечем. Но некоторые детали, мне, человеку испорченному привычкой к откровенному цинизму, были легче к пониманию.

Когда поверженный визирь постучался в нашу дверь, Пушкин поглядел на меня с уважением. Даже Безобразов хмыкнул что-то одобрительное. А как же — я им сразу сказал, что так и будет. Куда ему ещё деваться? Свои продадут за мешок серебра, а у этих гяуров можно отсидеться.

Новый визирь постучался в нашу дверь вслед за старым, и стук этот был не столь жалостлив. Александр Сергеевич схватился за саблю, собираясь погибнуть как Грибоедов, и очень удивился когда я вышел к месту ожидаемых действий (то есть к воротам, перед которыми воинственный поэт речами поднимал дух казаков) с тарелкой персиков вместо оружия.

— Как же так?! — вскричал его превосходительство. — Ты хочешь умереть за Отечество с тарелкой в руках?!

— Но я не собираюсь умирать, — возразил я ему, — да и вы торопитесь. Я вышел послушать вашу речь, вы ведь не хуже древних греков.

Хозрев-паша потребовал выдачи ему своего недруга, живым или мёртвым. Пушкин пришёл в ярость.

— Погодите, погодите, Александр Сергеевич, этак вы и вправду нас погубите. — остановил я его пылкость. — Позвольте мне.

— Предложишь турку персик вместо стали?

— Всего лишь хочу напомнить уважаемому паше, что территория посольства под российской юрисдикцией. Так это, кажется, называется.

— Да разве ты не слышишь, куриная твоя голова, что за воротами толпа вооружённых бусурман?! — вскричал поэт.

— Слышу, ваше превосходительство, но они не нападут без приказа, а Хозрев-паша не настолько глуп. Я думаю, что он только пугает, но на штурм не решится. Ведь это война.

— Тебе ли не знать, что она и так начнётся не сегодня, так завтра?

— Именно потому и не решится, Александр Сергеевич. Паша с удовольствием снимет с нас кожу и поджарит на медленном огне, но постарается, чтобы повод к началу боевых действий был в его пользу. Разгромить посольство — здесь не Персия, государь не простит. Европа не поймёт, даже те кто за Порту. Россия намного сильнее, потому всякий восточный мудрец, кем мнят себя их власть имущие, предпочтет выставить себя жертвой.

В конечном счёте, мне удалось его уговорить на «безумие» и я вышел через калитку у ворот к туркам. Тут же был схвачен, немного ободран насчёт пуговиц и представлен пред ясные очи Великого визиря. Тот грозно смотрел с видом, с каким должно быть Тамерлан изучал пленников.

— Скажите вашим людям, что я не Рауф-паша, — попросил я турка, — я только глашатай посла русского императора. Советник по связям с общественностью в данный момент.

Хозрев невозмутимо изображал истукана, стремясь произвести наибольшее впечатление. Тогда я, вздохнув, предложил взятку.

— Вы понимаете в чем дело, этот шакалий сын, который прячется в нашем посольстве (отрицать я и не подумал), награбил немало денег. Вот мы и стараемся дознать у него. Где, сколько. Его превосходительство предлагает вам половину, уважаемый визирь.