Война

Литта прочёл письмо раз, после чего вернулся к началу и прочитал его ещё раз.

— Ну-с, сударь мой, что скажете? — не выдержал Николай, видя как невозмутимый граф намеревается читать в третий раз.

— К моему глубочайшему сожалению, ваше величество, я могу засвидетельствовать здесь собственное непонимание. Кроме сомнений в подлинности сего послания. Согласитесь — мой сын не мог позволить себе общаться в женщиной в представленном ею тоне.

— Степан, при всех своих достоинствах, обладает немалыми недостатками, — возразил государь, — увы, но именно та часть письма мне представляется совершенно точной.

— Как?! — притворно воскликнул вельможа. — Вы можете поверить в строки, где…вот сказано: «не могу поверить, а поверив понять, чем моя особа заслужила столь резкую отповедь на невинную просьбу выслать пару пустяков из прославленного города. Быть может, я проявила излишнюю пунктуальность, отчего вы и не сумели дочитать до конца списка, по вашему выражению, и мне известно, что вы не сын Абрамовича (скажу вам более, я даже не знаю кто это), ваш отец мне известен дольше чем вам, и уверяю вас, он бы пришёл в отчаяние от нюансов вашей речи. Сожалею, что вызвала у вас гнев. Мне представлялись вы подобным Аладину, которому довольно потереть волшебную лампу и разом получить всё желаемое. Тем более, разве я это начала? Чуть больше месяца минуло с того момента как я прочла ваше восторженное письмо с описанием чарующего волшебства Востока. Вы величали меня в нем Шахерезадой, приглашая разделить с вами путем воображения ваш пыл и душевный подъем. Хорошо, как добрый друг я согласилась. Но что получила взамен? Стоило вашей Шахерезаде попросить своего Аладина развеять её скучные дни парой тряпок и безделушек, как вы из рыцаря обратились в дракона чахнувшего над горой золота…» — Литта остановился и с улыбкой развёл руками.

— Ваше величество…

— Читайте дальше. — приказал Николай.

— «Когда же я вспомнила о тех необходимых безделицах, что не пришли мне в голову сразу, и отправила вслед дополнение, ваш ответ совершенно вышел за рамки приличий. Только искренняя привязанность к вам и беспокойство помешали мне немедленно показать нашу с вами переписку мужу. Меня остановило то, что благородный супруг мой не может знать подобного слова, коим вы разрушили мои мечты.» — Да ведь такого быть не может, ваше величество!

— Того, что ваш приёмный сын нагрубил даме?

— Нет, что дама действительно показала бы супругу личную переписку. Вам известны подобные случаи, государь? Мне нет.

— Гм.

— Должно быть за выражением возмущения здесь скрыто что-то иное.

— Не могу не напомнить, граф, что дама эта супруга австрийского посланника. Не нужно уверять меня, что Долли Фикельмон не интересна политика.

— Я и не думал, — смутился для вида придворный, — но кроме того, она всё-таки женщина.

— Мне казалось, что вы прочли письмо как минимум дважды. Переходите к делу, прошу вас.

Литта закусил губу. Время реверансов истекало, но он так и не мог понять написанного далее. Внезапно, его осенило. Он гордо тряхнул головой и посмотрел прямо в глаза императору.

— Вы о той части письма, где наша добрая Шахерезада намекает Степану на недостаток воображения?

— Совершенно верно.

— Я ничего не понял, ваше величество. К глубокому стылу своему, скажу лишь, что предпочёл бы видеть письмо самого Степана.

— Поверьте, я тоже. Но не все письма можно прочесть. Не все и читаются. Долли гордится своей памятью, отчего сжигает всё по её мнению лишнее. Что сохраняет — нам недоступно. Приходится обходиться чем есть. Вы ничего не поняли, как и я. Но это лишь красивые слова, не так ли. Что-то вы должны были понять, поделитесь со мною этим. — Император подошёл к графу и ласково положил руку тому на плечо.

— Далее в письме есть не вполне ясные строки о турецких визирях, ваше величество.

— О, да, граф. Неясные.

— Непонятно следующее, государь. Вот эти строки: «Ваша сказка о несчастном бывшем Великом Визире, вынужденном скрываться от наёмных убийц, не столько тронула меня, сколько насмешила. Моё воображение нарисовало картину в которой старый человек с седой бородой трясётся от страха в тёмном помещении, тоскливо глядя на одну единственную свечу, заменившую собой весь блеск его прошлой жизни. Вы знаете, я не люблю турок, их отношение к женщинам поистине ужасно. Жизнь без балов и танцев невероятно уныла, отчего я не могу вполне проявить эмпатию к страданиям этих храбрых мужей. Однако, вскоре стало понятно, что вы, дорогой граф, проявляете участие гораздо большее. У меня вертится вопрос на кончике пера, и я рискну задать его насколько возможно прямо. Он, этот визирь, что — находится недалеко от вас? Иначе как понять ваши слова о частых занимательных беседах? Знаете, быть может я не столь умна как некоторые государственные мужи, но женская привычка обращать внимание на слова брошенные вскользь не раз помогала мне выглядеть не совершенной дурой. Представьте себе, я вообразила будто вы стремитесь сказать что-то более важное, чем делаете вид.»

— Пушкин не пишет ничего об этом, хотя известный любитель сказок. — прервал чтеца император. — Возможно, изложит всё очередной поэмой.

— Значит, ничего подобного по официальным каналам нет?

— По нашим ничего. В том всё и дело, любезный граф. Пушкин трижды пропустил сроки. Константинополь молчит уже одиннадцать дней.

— Но частная корреспонденция…

— Идёт, как видите. Если считать подобное частным. Я потому и пригласил вас, граф.

— Весь во внимании, государь. — Литта всё понял и скрыл очередным поклоном гримасу недовольства.

— Давно вы виделись с четой Фикельмон? В не самой официальной обстановке?

— Давно, ваше величество. Вам должно быть известно, что свет не любит стариков.

— О, вы преувеличиваете. Зависит от того каких стариков. Уверен, что вам рады везде и всегда. Не скромничайте.

— Вам, ваше величество, со стороны виднее.

— Вы отправитесь к ним с визитом.

— Слушаюсь.

— И постараетесь понять, понимаете граф, понять, а не узнать, какую именно интригу затеяла австрийская партия.

— Ваше величество! — воскликнул Литта, действительно ошеломленный подобной бестактностью. Сам он традиционно причислялся к «австрийцам», хотя был им весьма условно, а требование императора ставило в затруднительное положение.

— Завтра я отправляюсь в армию, так что поторопитесь. Мне нужно получить от вас ваше мнение до того как я прибуду в войска. Вы меня понимаете?

— Да, ваше императорское величество.

Николай отвернулся к окну, что означало завершение аудиенции. Литта неловко потоптался, но привычки вскоре взяли верх и он направился к выходу.

— Знаете, граф, — остановил его внезапно голос императора, — в детстве я думал, что нет ничего хуже ожидания. Повзрослев, я решил, что главная беда всегда кроется в беспорядке. Но он казался неосознанным, то что можно исправить при должной настойчивости и организации. Последнее время я стал слишком явственно замечать людей сознательно черпающих свои силы не в созидании, но разрушении. Неловко признаваться, граф, но они будят во мне чувство ненависти.

Глава 20