Вожделение бездны

Но благородный Уоллес отказался признать своё первенство и растиражировал историю, как, будучи на Востоке, набросал свои мысли, приятно совпавшие с более поздними дарвиновскими. Под воздействием лихорадочного приступа.

Основу совпадения он увидел лишь в том, что предшественником обоих считал Мальтуса. Позже Уоллес в одном из писем к их общему коллеге добавил: "…я рад, что так случилось, потому что не обладаю любовью к работе, к исследованию, к деталям, которой так отличается Дарвин и без которой ничто из того, что я написал бы, никогда не убедило бы людей".

Слава труду. Эволюцию выдумали оба, но Дарвин усерднее, он пробьёт, - это читалось чётко.

Васька перечитал всю переписку Дарвина, где говорилось о перипетиях издания "Происхождения видов", а заодно решалась судьба человечества, и пометил вылетавшие у перевозбуждённого писателя фразы типа: "Пожалуйста, никому не говорите, что я

ожидал довольно большой популярности и выгодной продажи для моей книги "о видах" (что выражает верх моего честолюбия). Если книга провалится, то мои ожидания представят меня в крайне смешном виде…". Думая защитить психику своего издателя, Мурея, от возможных и вполне предвидимых им последствий, Дарвин спрашивал в письме к геологу Лайелю: "Посоветуете ли вы мне сказать Мурею, что

книга моя не более антиортодоксальна, чем того неизбежно требует её предмет, что я не обсуждаю происхождения человека, что я не касаюсь книги Бытия и пр. и пр., а привожу лишь факты и некоторые заключения из них, которые мне кажутся справедливыми, или лучше ничего не говорить Мурею, предполагая, что он не может иметь ничего против такой антиортодоксальности, в сущности не превышающей того,

что находится в любом геологическом трактате, прямо противоречащем книге Бытия".

Жёстко чеканит: когда бить? У меня краплёные карты. Знаю, что делаю.

Вот это да…

Васька проследил пьянящие взлёты авторских эмоций, - любимая книга вышла на свет,

– и текстологически-подкожно прочувствовал, сколь всё же велик был страх Божий в душе доброго католика, бросившего вызов небу.

Всё полное чтение поэмы о видах, этой сверкающей Фудзиямы учёного усердия, не подарило Ваське столь мощных переживаний, как эпистолярные репортажи о победном шествии сего труда по Европе и далее везде. Он увидел общее ликование друзей и коллег, по выходе книги вкусивших удовольствия прилюдно, в научных собраниях, потягаться с оппонентами такого ранга, как, например, епископ Оксфордский, и даже приписали пастырю признание в его поражении на судьбоносном диспуте о Творении.

Тысячи смертных были околдованы гибким и ритмичным слогом, ласковой наблюдательностью, чистосердечием - подлинными добродетелями Дарвина как превосходного научного писателя. Возрастает очарованность бешеной силой

человеческого упорства: "Дарвин везде побеждает и несётся, как бурный поток…".

Дарвин не таков, каким привиделся Ваське первоначально. Путешественник? Поэт? Честный натуралист? О нет. Ураган! Торнадо! И немного наивный: "Какое проклятое зло, что все эти ссоры кипят там, где должно быть мирное царство науки".

Действительно! Ведь он лично только что с фактами на руках выдумал и доказал эволюцию. Всё уже ясно, как тот самый день… Божий. Если угодно.

Васька мало-помалу проникал в душевные думы великого человека и с удручённым изумлением заодно догадывался, что страстная любовь его отца к Дарвину вытекает из яростного восхищения писательским успехом: всему свету запорошил очи. Он не книгу дал - дубину. Как тяжела и прицельна она, учёный-полупастор понимал прекрасно.

А какой был пиарщик! Любезный, галантный, он каждого искренне благодарил письменно, отвечая на любые знаки внимания, и не просто ввиду хорошего

воспитания, но по делу, по самой сути каждого выдоха в его сторону, совершённого в любой, даже самой затрапезной газетке!

Развеселившись, Васька позвонил мне и с ехидцей, менторски поведал, как снайперски-нежно работали великие со своими читательскими массами. Со слушательскими надо так же. Я обещала принять к сведению.

Васька понял: Андрей Евгеньевич Кутузов жаждал больших побед. Горе человека из деканата. Ужасы бытования научной общности, где не бывает радостных друзей.

Упорный англичанин возвышался неодолимо. Профессор стремился на высоту с иного фланга: окончательно добить Библию, но не пчёлками-кроликами-утками, как упоённый Дарвин, а словом современного филолога. Слово победить можно только

словом. И фимиама ему требовалось не меньше, чем Дарвину. Вот зачем была затеяна эта злосчастная коллекция! Орхидеями, колибри, шимпанзе и козочками профессора

Кутузова стали единицы хранения в дубовом ящике, ныне зловеще пустом. Шкатулка-гроб-изолятор-гербарий

– наконец-то Васька проник в исходную символизацию шкафа. Ныне зловеще пустого!

Что значит опустение? Запустение? Ушли все, кто важен? Из шкатулки украли драгоценности? Из гроба вышел покойный - воскрес? Гербарные сущности ожили, захлопали крылышками, как бабочки, полетели-полетели, на голову се-е-е-ели? Или

– в изоляторе день открытых дверей? Что совершал отец, опустошая этот шкаф?

Васькино сердце стучало, барабанно призывая голову активнее думать о спасении заблудшего отца.

"От чего спасать? Надо ли?" - спорили социальные голоса.

"Не рассуждай, - сказал он себе.
– Думай сердцем".

"Чем-чем?" - возмутилась голова, но владелец её не послушался. Он уже рвался и стремился, он хотел обнять отца, прижать к себе и не выпускать, и гладить по

золочёной велюровой плешке, и тискать за плечи, только не выпускать из рук этого ненормального, удумавшего нечеловеческие сложности, такие деньги вложившего, такие страсти разведшего - и зачем? Бороться с Богом Его же Книгой? Нашёл, понимаешь, начинающего автора!.. Припадок профессорско-преподавательского неогуманизма! В России!.. Ваське было щемяще, до прилива слёз и безбрежной ласковой нежности, ужасно жаль отца, не понимающего таких простых вещей, что с Богом легче и оправданнее жить.

Ну а на другой день в квартире у сокурсника и состоялся внезапный телепросмотр, из которого всё-таки выглянула ниточка.

Глава 44

Хороша книга, да начётчики плохи. Учёный водит, неучёный следом ходит. Стукни по голове молотом - не отзовётся ль золотом? Он по карманам молебны служит

Ночью был Кутузову огорчительный, вязкий, никак не обеспеченный дневными

впечатлениями сон: будто упал на колени, на улице, но перед иконами. Рядом стоял вооружённый надзиратель с огромной дубиной: она вопила и требовала самостоятельности. Вытребовала.

Чёрная палка эбонита улетела и пропала за небом, и - низринулась вдруг одним броском, вместе со всей твердью. И возвеселилась, и запрыгала.

Палка мерно колотилась о его темя, раздвигая кожу, как обивку двери, раздвинула,

– и темя, сползая с головы кручёными, как новогодние свечи, алыми клоками, запахло тёплым свежим железом.

Оставшись без кожи на голове, Кутузов проснулся.

Утро планеты. В лесу не чирикают - поют. А чирикают - в бескислородном городе. В лесу - кружева звуков, и любая колоратура слышна через узенький паутинный звуковой коридорчик, и все солисты - в хоре, и не смешиваются. Каждую певицу слышно лично.