Вожделение бездны
Шрифт:
– А, понятно, становится скучно: ничего нет!
– засмеялась Аня.
– Знаешь, однажды я пробовала размышлять о коммунизме. Не получилось. Невообразимая картина. Все друг другу показывали бы свои вышивки, пели песни о счастье…
– Конечно, ребёнок. Я ненавижу Библию за то, что она не объясняет очевидного, но
я не прав. Она понимает: абстракции - это то, что слишком ясно. Вот конкретное - это проблема. Любовь! А как любить? Или как синие твои глаза. Почему они такие синие? Почему ты такая красивая? Зачем природа выдумала это чудесное бессмысленное сочетание красоты и совершенного ума, который
Ты что, любишь ближних, как себя? Таких не делают! Или: такие не живут. Ты зачем тут? Откуда? Ты знаешь, как любить?!
– Ты дышишь прошлым, ты насквозь им пропитан. Ты - культура мыслящего мира, столкнувшаяся с двадцать первым веком, а тут надо побольше душой, нервами чувствовать. Жизненно важно!
– Да?
– беспомощно спросил Кутузов.
– Да, - ответила девочка, впервые целуя мужчину в губы.
Глава 41
– Ты невозможна, поскольку ты - парад рецессивных генов. Тебя не может быть. Но ты есть.
– И ты - парад… Эдакую дурь, как раздаривание Библий, затеять на полном серьёзе и меня втянуть!..
– Откуда ты знаешь?
– возмутился Кутузов.
– Я же тебя выволокла с проспекта Мира - помнишь, когда ты первый раз напился? Ну, с ветераном?
– Ой, не надо.
– Надо, профессор, надо. Я всё у всех спросила, везде была, я тебя пасла. И спасла.
– Ты думаешь, не стоит платить моему реставратору?
– Конечно. Так заберём. Он будет наказан за шантаж и мздоимство.
– То есть мы пойдём на штурм?
– улыбнулся Кутузов щедрой улыбкой недоверчивого деда, обнаружившего внучку взрослой.
– Вот не надо так улыбаться!
– сразу вспыхнула Аня.
– У меня есть конюх, он так улыбается, когда лошадей чистит.
– Мне надо провести ещё одну консультацию на телевидении. Мне надо. Независимо от денег и от конюха.
– Я отвезу тебя. А понравилось тебе работать на телевидении?
– Да. Очень. Главное - я понял, что мучило мою покойную жену, когда она писала письма в дорогую редакцию. Я всё понял!
– Это вряд ли, - улыбнулась Аня щедрой улыбкой внучки, обнаружившей деда прикованным к инвалидному креслу.
– Аня! Ты себе позволяешь!
– Разумеется. И право имею, прошу заметить!
– Возмутительно. Красива, умна. Позволяешь. Удивительно!
– Очень хорошо, что ты удивляешься. Признак живого ума и причастности к меньшинству.
– Аня. Откуда ты это знаешь?
– Всё серьёзно. Хватит играть. Всё очень серьёзно.
– Да? Всё наконец серьёзно?
– Ну, ты же не подозревал меня в несерьёзности. Ведь нет?
– Нет. Я вообще ни в чём тебя не подозревал, я ничего не понимал и сейчас не понимаю. Как очутился я, вдовец и чернильная крыса, в этих сладостных теремах,
подле красавицы, всемерно меня ублажающей, будто я что-то заслужил? Вдруг ты мне снишься? Вдруг правы те философы, которые не знают, по которую сторону хрусталика находится действительность? Вдруг ты нереальна, растворишься в воздухе или,
например, завтра выйдешь замуж? Ты, собственно, собиралась выйти замуж, я помню, ты говорила.– А как, интересно, я могу сейчас выйти замуж? Куда я дену тебя? Здесь мой дом, он мне нравится, и откуда я возьму другого человека, который согласится жить в моём доме и не будет чувствовать мезальянса?
– Найдётся миллионер, согласится.
– Ни за что. У приличного миллионера дом уже есть, а там свои порядки, мне туда не надо. А неприличный миллионер - это что, бездомный? Я люблю всё домовитое, домостроевское. Никто не может быть источником дома для меня.
– Значит, тебе надо ехать за границу и там прикидываться бедной студенткой из России.
– Ты уже дважды заслужил пощёчину, однако ни разу не получил. Непорядок.
– Прости, пожалуйста.
– Кутузов и сам уже чувствовал, что зарвался, как последний собственник, и страшно походит на ревнивца, вызывающего на себя огонь в жажде и страхе спасительных разоблачений, освобождающих от любви.
– Прощаю. Пожалуйста. Но больше так не делай. Жаль разочароваться в уникуме. Окажется вдруг, что у тебя всё, как у людей. Не дай Боже…
– Я начинаю слышать обертоны, которых не было в воздухе раньше, не чувствовал. Я был беспросветно каменным, а становлюсь прозрачным, ты понимаешь меня?
– Понимаю, и сама меняюсь, и растворяюсь в воздухе, будто звук, улетающий от колокольного тела в невесомое пространство…
– Приятно?
– Ничего, пройдёт. У тебя пройдёт эта отсоциальная тупость, и твоя латентная штучность обнаружится ярко, зримо, нескрываемо. Я буду счастлива, когда ты начнешь полно, всечувственно жить.
– Это возможно? Прошлое проходит, как ветрянка? Латентная штучность! Какой изящный эвфемизм для фиги в кармане!
– Скорее, как чума, - совершенно серьёзно сказала Аня, отвергая легкомысленную ветрянку.
– Латентная, неуглядаемая, жгучая штучность, с которой ты пролежал полвека, будто в погребе, таясь от людей, как от нелюдей, - она вырвется, выломится и преобразится. Вернётся твоя личность, данная Богом. А то всё размахиваешь индивидуальностью, как нагайкой…
– Вот как? Ты предлагаешь выбросить всё, что я нажил?
– Всё, конечно, не выбросишь, но атеизм и материализм - наверное. Ты так прекрасен от Бога! Но так ужасно твоё бедствие, накопленное трением о социум, индивидуальность! Она ужасна.
– Аня, ты режешь меня? Ты сошла с ума? Ты убийца?
– поинтересовался Кутузов, не отодвигаясь от вещуньи ни на микрон.
– О нет, я воровка. Я украла тебя у московских улиц. Но ты не побежал в околоток,
не возопил: "Грабят!" - а лёг в шкатулку и хранишься, как золотой слиток. Значит, всё гармонично.
Кутузов подумал, что пора взять себя в руки.
– Я тоже, не понимая кошмара, говорил - гармония наступила. Или говорю себе, тихо, чтобы не слышали другие, до которых мне и так дела нет, но когда проклёвывается "гармония", мне до них появляется лишь то дело, чтоб они не услышали мою правду.
– Андрей… - Она впервые назвала его по имени, решилась, догадалась решиться.
– Расскажи мне какую-нибудь твою правду.
– Хорошо. Посмотри в мои глаза. Серые?
– Голубые, со стальным оттенком и крохотными рябинками на радужке.