Вожделение бездны

Кутузов узнал, о чём поёт утренний лес. И совершенно случайно, просыпаясь, проговорился:

– Господи, какое чудо…

В чёрных строгих брючках и белой батистовой блузке, с серебряным подносом - кофе,

– у ворот ширмы, окружавшей логово профессора, его ждала невероятная, добрая,

взрослая девочка. Услышав имя Господа, она ласково сказала пробуждающемуся другу:

– "Только наши предрассудки и высокомерие, побудившее наших предков объявить,

что они произошли от полубогов, заставляют нас останавливаться в нерешительности перед этим выводом…"

– Выводом?.. А который час?

– "Но скоро придёт время, - терпеливо будила его Аня, - когда всем покажется непостижимым, как натуралисты, знакомые со сравнительной анатомией и

эмбриологией человека и других млекопитающих, могли допустить мысль, что и тот и другие были произведением отдельного акта творения".

– Каким же выводом?..
– откликнулся Кутузов, открывая глаза. Длинная цитата почему-то поцарапала ухо и настроение.

– Дружище, это утренний душ. Контрастный. Вывод у него на всё был один: "…нам становится понятным, как могло случиться, что человек и все другие позвоночные

устроены по одному общему образцу, почему они проходят те же самые фазы развития в самом начале своего существования и почему у всех остаются некоторые общие зачаточные органы…"

– Мозги, - предположил Кутузов.

– "Опираясь на известные нам факты, мы должны были бы откровенно признать тождество их происхождения; придерживаться другого взгляда - значит принимать, что наше собственное строение и строение всех животных вокруг нас есть ловушка, придуманная для затемнения нашего рассудка".

Аня пригляделась: хорошо, достаточно. Кутузов шевелится, локоны поправляет.

– А птички действительно поют, как по нотам. Я вижу партитуру. Ты уже согласен, что она всё-таки есть?

– Партитура! Архитектура!.. Девочка моя, - потянулся Кутузов, - у меня сейчас

крупное просветление, прочищение рассудка, и строение всех на свете животных мне так же безразлично, как устройство синхрофазотрона. Партитура, кстати, главная загадка. Но я не сдался.

– Как хорошо! Пойдём завтракать?
– Она поставила перед ним белую чашечку на золотом блюдце.

Кутузов сел, повертел взлохмаченной головой, коснулся, словно амулета, пирамиды, выпил кофе и объявил:

– Начинается спасательная операция. Деньги я заработал. Срок вызволения моей книги настал. Злодей алчет евро, но думает, я пропал. Надеется, мол, дрожащая тварь, убитая страстишкой…

– Он полагал, ты не явишься?

Аня тоже не исключала, что драгоценная Библия семнадцатого века, уже вылеченная, перепродана или утрачена ещё каким-нибудь подлым и невозместимым способом.

– Детонька моя, ты беспокоишься, как я. Чудесная моя девочка, не беспокойся так,

словно ты - я. Было больно, я справился и ещё справлюсь. Мы справились. Ты - моё спасение. Мне теперь осталось лишь самое важное - и всё.

– И всё, - отозвалась Аня.
– Так пойдём завтракать?

Через час они сели в машину, молча пристегнулись, Аня перекрестилась, Кутузов мысленно пробормотал самодельную безадресную просьбу об удаче, мотор мурлыкнул, и началось.

На шоссе их обогнал затюнингованныый джип, основу яркой, летней красы которого

составляли мелкие жёлто-розово-голубые пушистые зверюшки, преимущественно кошки,

а на округлом заду улыбчато косил на дорогу добродушными глазищами крупный серо-коричневый заяц.

Кутузов посмотрел на свою водительницу: она бровью не повела. Кутузов чуть тронул её локоть - заяц ведь! И кошки.

– Ты не Пушкин, - не меняя выражения, напомнила она.
– И в Москве нет Сенатской площади.

– Ты уверена?

– И ты уверься. У тебя какая группа крови?

– Кажется, первая.

– Ты из первых, из самых древних. Тебе можно есть мясо. Даже пить и курить. В меру.

– Не понял. При чём тут Пушкин?

– А при чём тут кошки, когда мы спасаем Библию?

– А-а. Ну да, да, - быстро успокоился Кутузов.
– Ты же изначально не хотела платить шантажисту…

До города оставалось пять километров. Он позвонил реставратору. Заслышав неточные, смутные нотки в голосе, Кутузов усмехнулся. Через минуту за телефон взялась Аня.

Глава 45

Влюбился, как сажа в рожу влепился. Любовь не пожар, а загорится - не потушишь. Где любовь - там и Бог. По чём ноет ретивое у молодца? Сухая любовь только крушит. Не пил бы, не ел, всё б на милую глядел

Реставратор очарованных сущностей злорадно поглядывал на календарь. Нарастало последнее время. Ни секунды он не надеялся, что Кутузов за месяц-полтора найдёт три тысячи евро и тем более отдаст их за пустяковую работу, но вчера клиент позвонил и вежливо сообщил: еду. Завтра.

– Мне бы во второй половине дня… - суховато попросил мастер, соображая, как бы оттянуть время.

– В час?

– Попозже. Около трёх. Подходит?

– В два, - сказал Кутузов.

– Но… ну…

– Что-то не получилось? Эмаль потрескалась? Гравюры поблекли? Крест покосился?

– Боже сохрани! Всё сияет. Чистый семнадцатый век! Всё чисто.

Кутузов уже понял, что дело нечисто, и смягчился:

– Хорошо, в три. Около трёх, вы сказали? Я непременно буду.

– У вас наличные?
– предпринял последнюю попытку шантажист, припоминая, где у него записаны нужные телефоны.

– Да. Как договорились. Три штуки.

– До свидания, - вежливо сказал мастер, вспомнив где.

Мастеру стало скучно, сиро, тускло. Праздник испорчен. Подойдя к переплётному станку, засунул руку в тиски, чуть покрутил рычаг - больно. Вытащил, подул на ладонь. Как во сне. Говорят же - ущипните меня, сплю и не верю. Ущипнул. Мир

неполон и ущербен без этой книги, присушившей душу его, будто первая любовь. Она и была - любовь.

Он перевидал тысячи полиграфических шедевров, он вылечил сотни артефактов, посмеиваясь над уродами собирательства. Они все чокнутые, все трясутся, гобсеки недоделанные.

Свои, конечно, по-своему любил - он собирал издания миниатюрные, одушевлённые. Нет: миниатюрных и одушевлённых.

Сердечно ему нравились те, которые в ладони прячутся. По конфетным коробкам разложенные, микропылесосиком чищенные, они годами сладострастно тянули жилы