«Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи
Шрифт:
Был у нас в роте галантный писарь [96] , катавший меня на велосипеде, называвший меня: «Прелестное дитя, прекрасное дитя». Так этому писарю пришлось много раз видеть мой ужас при появлении в конце улицы стада или при дальнем гудке автомобиля. Я соскакивала на ходу, бросилась через канаву, лезла в чужой сад через забор.
Зимой 1909 на 1910 г. я в первый раз была в имении своего отчима — Андреевке в Саратовской губ., Балашовского уезда [97] . Мы приехали ночью на полустанок Аркадак, нас встретил дядя Федор [98] , брат отчима, живший постоянно в имении. Он был в синем кучерском армяке и сам правил тройкой. Мы ехали в темноте, по рыхлому скрипучему снегу, и когда свернули в аллею, открылся освещенный желтыми огнями дом. Нас ждали. С мороза вошли в жарко натопленные, пахнущие яблоками комнаты.
96
Значковский — писарь (примеч. А. С.).
97
Отец отчима О. Ваксель Федор Алексеевич Львов (1842–1899) вынужден был оставить службу в чине капитана Кавалергардского полка. Причиной тому стала женитьба на балерине Мариинского театра К.И. Канцыревой (см. примеч. 101),
98
Львов Федор Федорович — дядя О. Ваксель, брат ее отчима, владелец имения Андреевка Аркадакского уезда Саратовской губернии, мировой судья. Служил крупным чиновником при таможне, имел дом в Москве (См.: Львова А.П., Бочкарева И.А. Указ. соч. С. 166).
Бабушка Прасковья [99] прослезилась надо мной и сказала: «Вылитый Саня!» Пять человек ребят сестры отчима, Пашеньки [100] , тоже не спали, чтобы посмотреть на новую кузину. Старинная мебель красного дерева, портреты в тяжелых рамах, при свете свечей ласковое лицо бабушки [101] в чепце.
Я заснула за столом у поющего самовара, меня на руках перенесли и уложили. Наутро было морозное солнце, разговоры с попугаем, чай со сливками и горячие булочки с маслом. После завтрака пошла с отчимом и дядей смотреть лошадей, новую молотилку и сад. Стебли кукурузы торчали из снега, липовая аллея была еле расчищена, фруктовые деревья стояли скучными симметричными рядами.
99
Ваксель П.А. (см. примеч. 50).
100
Львова Прасковья Федоровна(1871–1916) — сестра отчима О. Ваксель. В книге «Род Львовых…» (см. с. 166) ошибочно названа, дочерью, а не сестрой Ф.Ф. Львова (см. примеч. 98). Муж — Петр Александрович Балавенский (1873–1935), земский служащий, начальник 4-го участка Новоторжского уезда, отстраненный от должности в 1905 г. как политически неблагонадежный. Во время Первой мировой войны попал в немецкий плен. Впоследствии был сослан под Архангельск. О. Ваксель упоминает о пятерых детях Прасковьи Федоровны. Известно, что судьба шестерых детей Балавенских оказалась трагична (см. там же. С. 167).
101
Львова (урожд. Канцырева) Клавдия Ивановна (1847-19?) — жена Ф.А. Львова, бабушка О. Ваксель по линии отчима. Артистка балета, родилась в семье крепостного, в восемь лет получила вольную. По окончании Петербургского театрального училища в 1866 г. была принята в балетную труппу Мариинского театра. Уволилась по болезни (1880).
У меня стал мерзнуть нос. Я попросилась в дом. Потом ходила следом за ключницей, бывшей мамкой, Феоней — всюду — в кладовую, где хранились банки с вареньем, яблоки, сахар, и в людскую, где был молочный сепаратор. При мне тут же били масло к вечернему чаю и сбивали сливки к обеду. Кухня была в отдельном флигельке, соединенном с домом галереей.
Дом был очень стар, давно не ремонтировался, на деревянной крыше вдоль желоба росли кустики, летом даже цветочки. Говорили, что в доме живут привидения, что бабушка в тоске по умершем муже вызывает каждую ночь его дух, который носится с шелестом по комнате, гасит свечи, шевелит занавески. Даже моя мать и отчим уверяли, что однажды, засидевшись поздно в столовой за чтением, чувствовали его присутствие: пронесся ветер, пламя свечи совсем пригнулось, послышался протяжный вздох.
Дети тоже верили этим рассказам и даже играли в духов. Самая хитрая — приемыш Клавдия, — пользовалась нашим страхом, стучала в стенку и уверяла, что это духи. Потом нашла дырку в стене и говорила, что там живут феи и что их можно видеть.
В воскресенье нас повезли в церковь, хотя она находилась всего в версте. Нас — ребятишек — свалили всех в кучу в большие розвальни на солому, покрытую ковром. Сани толчком двинулись вперед, половина вывалилась в снег, было много визгу и смеха. Бабушка в парадной шали и ротонде ехала в других санях.
Церковь была маленькая, бревенчатая. Певчих не было. Служба прошла быстро. Воскресный обед, особенно вкусный и торжественный, вызывал у детей соревнование в поедании сладкого. Специальностью Феоны было блюдо, называемое «юнга». Это была булка, пропитанная вареньем и залитая сливками. Кормили шесть раз в день, при этом так, что встать из-за стола бывало трудно.
Дни были короткие, рано темнело, нам не позволяли далеко уходить от дома. Но мы успевали сбегать к речке Кистендей с обрывистыми меловыми берегами и в конюшню, покормить лошадей сахаром, который мы бессовестно крали из-под носа Феоны. У каждого были любимицы, у меня: старая, седая «Моргушка», моя будущая учительница, и вороная «Гитарка» с белой звездочкой во лбу.
Бабушка, бывшая балерина, сохранившая и в старости молодые привычки, тоже часто выходила пройтись по саду, проведать лошадей, иногда навестить мельника. Между трапезами она сидела в своей комнате, полной реликвий, и предавалась воспоминаниям. Попасть к ней значило либо получить выговор, либо быть обласканным. И то и другое случалось очень редко. В комнате пахло старинными духами «Le jardin de mon cure» [102] , в овальных paмах висели дагерротипы и фотографии дней ее молодости. Перед иконой в остекленном киоте красного дерева всегда горела лампадка на цепочках.
102
«Сад моего кюре» (фр.).
Сама бабушка с большими серыми глазами, худощавая и подвижная, имела много горя, но держалась бодро. Ее младший любимый сын застрелился недавно, заболев; ее сын Федя собирался жениться на дочери немецкого колониста, арендатора фруктового сада. Все были против, и он часто запивал. Леля (мой отчим) женился на разводке [103] , о которой шли предосудительные слухи: четыре года она жила на свои заработки, одевалась по моде и, говорят, у нее были наклеенные брови [104] . Но все-таки — родственница.
103
Права незамужних женщин в вопросах образования вплоть до последней четверти XIX в. были ограниченны; так, в 1909 г. даже были введены очередные ограничения для поступления женщин в университеты. Ю.Ф. Львова, после ухода из Консерватории для прохождения курса юридических наук в Петербургском университете в качестве вольнослушательницы «вступила в фиктивный брак с неким Федором Федоровичем Платоновым (Фифочка Платонов, как она называла его потом, вспоминая свою юность). Этот господин имел весьма определенные виды на Татушины (Е.А. Львовой. — Е. Ч.) доходы и регулярно вытягивал у нее большую часть того, что она зарабатывала переводами» (Восп. А. С. Л. 77). Впоследствии брак был расторгнут по обоюдному согласию.
«Фифочка разыграл с какой-то девицей сцену супружеской измены» при свидетелях (Там же). В университете девушка «посещала все лекции и усиленно изучала латынь и по окончании курса представила работу о римских сервитутах.<…> Юристом Юлия Федоровна не стала, но много работала в попечительстве тюрем и прекрасно овладела искусством составления разных бумаг, ведения протоколов и пр., хорошо знала законы» (Там же). Сервитут — признанное в законодательстве право пользования чужим имуществом в определенных пределах, а также ограничение территориального суверенитета одного государства в пользу другого.104
В своих воспоминаниях А.А. Смольевский уделил много места бабушке, заменившей ему мать и щедро делившейся с ним семейными преданиями. О ранних годах жизни Юлии Федоровны он писал: «В детстве бабушка была очень подвижна, непоседлива… <…> Ее способностям, красоте, культуре многие завидовали… <…> Она часто дралась с девчонками, которые говорили, что у нее наклеенные брови. Чтобы доказать, что брови у нее свои, она однажды выстригла себе кусок одной брови, и когда выросли новые волоски, и все убедились, что свои, и дразнить перестали» (Восп. А. С. Л. 70,83). Многим современникам также запомнился четкий рисунок бровей О. Ваксель. Так, О.Э. Мандельштам писал о них: «…твердые ласточки круглых бровей». Самостоятельный и живой характер Ю.Ф. Львовой формировался в преодолении непростых обстоятельств. Она рано начала трудиться, чтобы поддерживать семью. А. А. Смольевский писал об этом: «С двенадцати лет, после смерти отца бабушке пришлось начать зарабатывать уроками музыки, концертмейстерской работой в оперном классе профессора Сонки. <…> Концертмейстерская работа требовала умения легко играть с листа, огромной памяти (нужно было знать наизусть не только всю музыку, каждую партию, но и все оперные тексты), выносливости, физической силы» (Восп. А. С. Л. 73,74). На вопрос внука о заработках Ю.Ф. Львова отвечала, что за месяц она «без особого труда могла заработать сто рублей и даже больше, откладывала на лето, на путешествия, на праздники. Как правило, на Пасху откладывалось 50 рублей. <…> Юлия Федоровна ни минуты не сидела без дела, поэтому она никогда не скучала; иногда ей приходилось делать по нескольку дел одновременно — шить, готовить, да еще и сочинять. <…> Изобретательность проявлялась во многих сторонах ее жизни. Она многое умела делать — шила, вышивала, вязала крючком… готовила всегда удивительно вкусно и любила готовить… очень любила переставлять мебель в квартире… любила перевешивать картины и портреты, сама делала себе шляпки, костюмы из старых вещей, когда было трудно с промтоварами; умудрялась даже шить себе обувь. Голова ее всегда была полна разных мелких, но остроумных проектов, и то, что она не могла осуществить сама, то ей помогали выполнять друзья, иногда дочь (Лютик), и, под конец жизни я» (Восп. А. С. Л. 75,82). Сонки (Зонкинд) Станислав Максимович (1853–1941) — вокальный педагог и методист. Учился пению в Милане, с 1891 г. жил в Петербурге, читал лекции по методике сольного пения. В 1911 г. организовал и возглавил Вокальное общество.
В эту зиму я начала учиться письму и арифметике, читать я уже умела. Арифметика не шла в голову, отчим сердился и говорил: «Я тебе, кажется, разжевал, надо только проглотить» — все, что осталось от этих уроков.
Вернувшись в Гатчину, я впервые обратила внимание на то, что дом наш не так уж велик, моя комната не так уютна, как мне казалось раньше. Кроме того, от меня ушла моя любимая няня Оня. Она вышла замуж за того вестового, который мне рассказывал сказки. У меня появилась какая-то мерзкая старушонка, маленькая и сгорбленная, ходившая в темных ситцах с цветочками, была крайне хитра, обжорлива и нечистоплотна. Последним в ряду ее художеств было посещение нами десятикопеечной бани. Пока она парилась, я а ужасом смотрела на всяких каракатиц, ползавших в пару.
Меня спасло появление моей бывшей няньки Маши, с удивлением обнаружившей мое присутствие в столь странном для меня месте. Она отвела меня домой и пожаловалась маме. Вскоре явилась моя старуха и доложила, что девочка пропала. Моя мамаша показала ей пальцем на дверь без лишних слов. Зато мой отчим, давая ей расчет, метал громы и молнии Он так орал, что тряслись стены и звенели, стекла.
Опять я осталась: без присмотра, только Алина, француженка Паши Шуберской, приходила за мной, и мы гуляли в Приорате или ходили к Балтийской ветке, где был аэродром [105] . У нее был роман с каким-то пилотом. Их было тогда немного, и он казался героем, чуть ли не полубогом.
105
В 1910 г. в Гатчине была открыта первая в России воздухоплавательная (позднее авиационная) школа для офицеров, сооружен аэродром.
Несколько раз появлялся мой ветреный отец. Он бывал редко и ненадолго, блистал галстухами и манерами, возил меня покупать игрушки, капризничал за обедом, при отъезде долго крестил и целовал меня, коля усами. Однажды он появился с новой женой [106] . Она была очаровательна, вся закутана в меха, но говорила мало, держалась просто и тоже повезла меня покупать игрушки. Мы купили бегающего крокодила, от которого удирала вся прислуга, и маленького пушистого Бадю (заводную обезьяну, кувыркающуюся через голову) взамен потерянной солдатами где-то под Харьковом в командировке из окна вагона. Они заводили механизм и вывешивали ее на веревочке вокруг шеи на устрашение мужиков на станциях. Она двигала всеми лапами и производила впечатление живой.
106
Вторая жена А.А. Вакселя — Маруся Матисен (Матиссен), подруга певицы Киры Александровны Мясоедовой-Еланской по гимназии Таганцева (примеч. А.С.). Других сведений на сегодня нет, но можно предположить, что речь идет о Марии Ивановне Матисен, проживавшей на 14-й линии Васильевского острова в шестиэтажном доходном доме № 37 (см.: Весь Петроград: Адресная книга за 1915 г.). Семья петербургских купцов Матисенов до 1880-х годов также прожила на Васильевском острове.
Иногда меня брали в Петербург. Тогда мы бывали у тетки Прасковьи Александровны Саловой, папиной старшей сестры, бывшей замужем за товарищем министра путей сообщения Василием Васильевичем Саловым [107] , очень милым, но очень старым человеком. Тетя Патя была белокура, голубоглаза, с прекрасным цветом лица, всегда жизнерадостная, тратившая уйму денег на шляпки. У нее мне очень нравилось: ее попугаи, черепахи, лягушки, коты — все меня занимало. Попугаи ругались предпоследними словами, свистели пронзительно и важно разгуливали по карнизам, когда их выпускали из клеток. Черепахи зимой спали в плетеной корзинке, летом бегали по комнатам или в саду, и каждый вечер с наступлением сумерек поднимали весь дом на ноги — их приходилось отыскивать. Лягушки жили в банке и служили вместо барометра. Когда было сыро, они вылезали на приставную лесенку, когда было сухо, забирались пониже. Тетка таскала с собой пару зеленых древесных лягушек в коробочке и всегда пугала мою мать, выпуская их неожиданно на стол или на рояль.
107
Салов Василий Васильевич (1832–1908) — инженер путей сообщения, профессор, председатель Инженерного совета Министерства путей сообщения, действительный тайный советник. Семья проживала на 2-й линии Васильевского острова.