Возрождение

Родной. В пустом жутком мире это слово вдруг обрело вес и значимость.

У него были сорок пачек лапши. И почти восемьсот километров, которые надо пройти за сорок дней. По двадцать километров в день.

«Я не дойду, – подумал Володька. – А если даже и дойду, то окажется, что там, конечно, никого и ничего нет. Это же сказка, я только сейчас ее придумал, а я не дойду и там никого нет. Дед умер. Его убили. Только так и может быть».

И он пошел, потому что умирать передумал и потому что, значит, надо было куда-то идти.

Володька совсем не помнил пути, и это было хорошо. Он только знал, что шел не сорок дней, а больше. Не меньше двух месяцев. И что был снег. Снег, снег, снег – и беспощадно холодно. Все время. Всегда. И так будет всегда. И даже когда он умрет – будет снег и холод. Везде. Вечно. Неизбежно.

Поэтому когда он очнулся в сторожке, то понял, что наконец умер и попал в рай. Это было справедливо после всех тех жутких мук, которые выпали на его долю в последние полтора года. Значит, есть на свете справедливость.

Хотя бы – и на том свете.

* * *

Володька давно закончил говорить и неподвижно сидел – комочком под одеялом. В его глазах дрожали отражения ламп. Мальчик тяжело, громко дышал, словно воздух с трудом проходил в горло.

Старик тоже молчал. Потрясенно. Он не мог осмыслить всего, что рассказал внук. Осмыслить, хотя бы осмыслить, что уж говорить о «принять»! С самого начала, с еще довоенного начала. Рассказ о нем был едва ли не страшней рассказа о скитаниях внука потом. И ему приходила в голову страшная мысль: может быть, мир заслужил то, что получил? Ведь в его детстве все было не так. Он знал это частое обвинение в адрес стариков: «Солнце было ярче, девки моложе…», но… ведь солнца, кроме шуток, не стало в конце концов вообще! В его молодости жизнь была не такой. Не потому, что он был моложе и здоровей, не потому, что его заела ностальгия; просто – не такой. А он-то утешал себя мыслью, что мир просто меняется, а он старый дурак, который не может смириться с этими переменами… утешал себя тем, что дорога – вот она, и, как прежде, как всегда с начала ее дней, идут по ней поезда… старался не думать, что в дни его молодости будущее представлялось совсем не таким, каким было настоящее несколько лет назад, – ничего общего!

Получается, что в мучениях внука есть доля и его вины?! Ведь он верил, когда учился в школе, – в иной мир, работал потом – ради иного мира… И не смог ни отстоять, ни защитить свои детские мечты.

Получается, что все случившееся – закономерно и просто переполнилась чаша терпения Земли, разумный обитатель которой – Человек – настойчиво отказывался от своего разума?

– Как же ты все это смог?.. – начал старик и осекся. Ведь ясно же было – ответа не найти.

Мальчик пожал плечами. Лицо у него было в сохнущих слезах – он принимался плакать несколько раз, пока говорил. Тихо и честно сказал:

– Я не знаю. Дед, а что с нами будет дальше?

И взглянул прямо в глаза старика.

Глава 3 Огни во тьме

Тучки белые проскакали по небесам,

Уплясали вдаль с гулкими аккордами рельс –

Как зверенышей провожали в лунный десант –

Ветер в волосы, на картуз – эдельвейс…

Олег Медведев. Сказка никогда не кончится

Свечи Володька не любил. Это осталось у него со спецшколы. Там именно при свечах проводилась одна из самых мерзких процедур – что-то типа «задушевного разговора», смешанного с «покаянием». Эту методику ввела в школе психологичка. «Психичка», как ее называли за глаза, – слащавая садистка-гадина, на которой отправок мальчишек «на лечение» аминазином в псих-невро было больше, чем на любом другом работнике колонии; было и еще многое, о чем Володьке вспоминать не хотелось и за что с нею брезговали общаться многие сотрудники.

Пару раз то, как мальчишки при свечах сидят в кружок в темной комнате и хорошо поставленными голосами по ролям читают то, что написано на бумажках, которые им раздали, приезжали снимать телевизионщики аж из Москвы – не при Володьке, правда, его «пятницы» были без репетиций, на них «психичка» просто старалась выкачать из ребят настоящую информацию об их жизни и делах.

Если честно, он сам не очень хорошо понимал, что в этом такого страшного – в комнате их не били, не унижали, не орали на них (что делали с ними почти все остальное время, кто – с явным наслаждением, кто – просто тупо и даже не злобно, словно так и надо вести себя с мальчишками 10–14 лет всего лишь потому, что они «преступники»!). Разве трудно посидеть полчаса в полутьме со свечкой и сплести какую-нибудь душещипательную глупость (правды там никто никогда не говорил, конечно, – разве что проговаривался, а это нечто иное…)?

В первую пятницу – когда его только-только выпустили с трехдневной «передержки» – уже просто тишина, теплая комната и одежда на теле (которое болело – болел каждый нерв, болело внутри и снаружи, да еще и тошнило от почти двадцати самых разных уколов и от поселившегося в нем постоянного и слишком большого для его лет ужаса…) показались счастьем. Но уже на следующей неделе он понял, что эти полчаса похожи на насос, который выкачивает из него что-то… что-то непонятное, но важное. А сама «психичка», сидевшая в темном углу («вы в своем кругу, мальчики, я тут, можно сказать, не присутствую, будьте раскрепощенней!»), казалась ему спрутом – он почти видел присосавшиеся к головам ребят жирные пульсирующие щупальца.

С этих «пятниц» мальчишки выходили, пряча глаза, на подгибающихся ногах, словно оплеванные. Да нет. Хуже. Хотя, казалось, они все видели и пережили столько всякого, что эти полчаса должны были представляться ерундой, если вообще не отдыхом.

Нет. Не представлялись…

…Эта стерва была все-таки умной, она догадалась сбежать. Заранее. Сашка Белов, которого она регулярно и чаще других насиловала специальным… предметом, – ее больше всех искал, не нашел и потом плакал. Стоял около ворот и плакал, ударяя по ним кулаком, от которого оставались на покрашенном в зеленый цвет дешевой краской металле кровавые следы. В другой он сжимал кухонный тесак для мяса. Сашка был откуда-то аж с Дальнего Востока, он попал в спецшколу за год до Володьки, на два года – за постоянные побеги из нищего дома. Ему тогда было двенадцать лет, и он хотел добраться до Черного моря – «просто посмотреть»…

Сашка, наверное, погиб. Но в мире все-таки есть хоть капелька справедливости (ведь он, Володька, дошел сюда?! Значит – есть!), и та гадина, конечно, издохла тоже…

Когда Володька стал уже сильно постарше, он все-таки понял, сумел разобраться, в чем было дело. В том, что вот в таком кругу мальчишек на самом деле могли собираться друзья. И свечки – хорошая вещь, их свет надежный и теплый, хотя и маленький. И разговоры в таком кругу при свечах – это настоящие разговоры.

А так тошно было потому, что все эти хорошие вещи превратили в спектакль дрессированных мучениями и побоями несчастных зверьков, поставленный выродками. В насильственное, показушное душевыворачиванье и ложь. Это было оружием, страшным и действенным оружием, придуманным какими-то запредельно-несусветными садистами против их детских душ, чтобы в них не осталось ни единого чистого уголка, ни единой крошки веры, ничего хоть самую капельку светлого, никакой надежды на дружбу и откровенность…

Но в это время он не думал так и об этом. Ему просто не нравилось смотреть на огонь свечей.

Но керосин и электроэнергию надо экономить. А свечей – старых, но вполне «рабочих» – оказался на станции просто огромный запас.

Раньше Володька никогда не задумывался, откуда он берется, свет. Что такое вообще – свет?

Он вздохнул, положил ногу на ногу и, сердито отведя взгляд от свечей, поднял с коленок наугад взятую книжку, которую хотел почитать, – на ее обложке какой-то молодой мужик с улыбкой на простоватом лице закручивал самокрутку, держа под локтем старую винтовку. Твардовский, «Василий Теркин»… стихи. Слова «Василий Теркин» были вроде бы знакомы… Володька пролистал с десяток страниц туда, обратно, снова туда – и вдруг зацепился глазами за строчки: «Моего не бойся мрака, ночь, поверь, не хуже дня…»

Он хмыкнул заинтересованно и вчитался внимательней…

…Моего не бойся мрака,Ночь, поверь, не хуже дня…– А чего тебе, однако,Нужно лично от меня? —Смерть как будто бы замялась,Отклонилась от него.– Нужно мне… такую малость,Ну почти что ничего.Нужен знак один согласья,Что устал беречь ты жизнь,Что о смертном молишь часе…– Сам, выходит, подпишись? —Смерть подумала.– Ну что же,Подпишись, и на покой.– Нет, уволь. Себе дороже.– Не торгуйся, дорогой.Все равно идешь на убыль. —Смерть подвинулась к плечу. —Все равно стянулись губы,Стынут зубы…– Не хочу.– А смотри-ка, дело к ночи,На мороз горит заря.Я к тому, чтоб мне корочеИ тебе не мерзнуть зря…– Потерплю.– Ну, что ты, глупый!Ведь лежишь, всего свело.Я б тебя тотчас тулупом,Чтоб уже навек тепло.– Шутишь, Смерть, плетешь тенета. —Отвернул с трудом плечо. —Мне как раз пожить охота,Я и не жил-то еще…– А и встанешь, толку мало, —Продолжала Смерть, смеясь. —А и встанешь – все сначала:Холод, страх, усталость, грязь…