Возвращение домой

Он снова развернулся, решительно переступил порог, толкнув не запертую до упора дверь – А-лата стояла на крыльце, повернулась на скрип, попыталась улыбнуться, и это ей удалось, даже улыбка получилась доброжелательная, но вот глаза остались строгими, и брови всё ещё хмурились.

Для самой гриффитки не остался незамеченным тот ищущий взгляд, с которым её Кийрил глянул по сторонам, и А-лата невольно обрадовалась, что дочь её уже ушла. Она чувствовала и сердцем и душой, что что-то может произойти из их знакомства, что-то нехорошее по её меркам и по меркам всех прежних её представлений. Потому оно и к лучшему, если эти двое будут видеться как можно реже.

* * *

Она не помнила своих родителей, они погибли, когда ей не было ещё и года, и А-лата, приёмная мать, никогда про них не говорила, про них – про отца и мать. Да и сама она, сколько себя помнила, не задавалась такими вопросами: «Кто они? Что с ними стало? Почему они погибли оба?»

Все её дочерние чувства, вся детская нежность были адресованы лишь одной, А-лате… Они всегда с ней были вдвоём, всегда вместе, и не испытывали потребности в ком-то ещё.

С той поры у неё и остались самые добрые, самые лучшие воспоминания детства, самые яркие впечатления, особенно сильные по контрасту с тем, что последовало потом, после появления «человеков».

Люди! Эти странные, удивительные существа, очень сильно, им всем на изумление, похожие на них, ларинов. И сколько всего нового и непонятного они внесли в их размеренную, простую жизнь, неизменную из поколения в поколение.

Она уже шестнадцать раз видела, как Чайна выходит из берегов, пресытившись ливневыми и снеговыми водами. Шестнадцать раз – два раза в год, весной и осенью, ей было восемь лет по земным человеческим меркам, когда их, всех детей, силой и заманчивыми обещаниями вырвали из родительских рук и отправили в город. Город… Слово «город» было тогда у всех на устах, но никто из них, малышей, напуганных, растерянных, ни слова не понимающих, не знал, что значит это слово, «город».

Слова «город» и «интернат» слились в её памяти в одно общее довольно мрачное и тяжёлое воспоминание.

Она много пела в то время, тихонечко, себе под нос, пела так, как учила её мама, и это как бы сближало их, соединяло, возвращало в прежнюю жизнь, придавало сил для того, чтобы пережить всё это, всё то, с чем они столкнулись тогда.

Она выросла в стенах интерната, запомнила каждый класс, в котором им приходилось заниматься, запомнила каждую песчинку на дорожке, каждый листик и травинку в саду, где они играли во внеучебное время.

Их было тридцать групп по десять в каждой, все по возрасту, и при каждой группе свой воспитатель-наставник.

Дети из разных мест, иногда даже с трудом понимающие друг друга, настолько сильно разнилось произношение одного языка. Они и понимать-то стали друг друга не сразу, понимать, принимать и любить. И этот учебный звеньевой коллектив во главе с воспитателем оказался настолько прочной силой, что даже после десяти лет интерната они продолжали быть вместе, одна маленькая ячейка из десяти ларимнов – семи девушек и троих юношей. Они работали в разных районах города, там, кого куда направили, но поддерживали отношения, всегда знали, кто чем занят, кто как живёт, в чём испытывает трудности.

Ей с работой повезло. Ей и ещё одному парню из их группы – Карриэртису. Невысокий (по их меркам), черноволосый, смуглый, с продолговатыми, удивительного разреза чёрными глазами, он был явный ларимн с восточного побережья континента. Работа бармена ему нравилась, он легко находил общий язык с каждым клиентом. Лёгкий, коммуникабельный, он успевал всегда и везде, он обладал прекрасным, просто незаменимым качеством – он мог поднять настроение любому: и посетителю, и ей… А ей – официантке – особенно к вечеру было тяжело сохранять на лице дежурную улыбку, так раздражающую её саму.

Ей, с детства довольно скрытной и замкнутой, почти не имевшей друзей за годы учёбы в интернате, эта работа поначалу совсем не понравилась. Постоянная суета и спешка, разные и такие одинаковые лица, стирающиеся из памяти лёгким усилием воли; одни и те же разговоры, постоянно одни и те же вопросы и двусмысленные намёки. Особенно к ним привыкать было сложно, но и перейти на другую работу им, ларимнам, не разрешалось. Вот так ей и пришлось жить первых три месяца.

А потом всё стало меняться, меняться и не в лучшую сторону.

В предчувствии войны началась такая суета, какой ей не приходилось видеть даже в час пик.

Сначала эмигрировал мирный люд. Космопорт работал с раннего утра до позднего вечера, но челноки не справлялись, всех желающих невозможно было вывести на орбиту за один день. Люди, боявшиеся потерять очередь у касс, ночевали на местах, бар работал круглосуточно и был набит до отказа даже ночью. Всё раздражение и усталость, все обиды и злость вымещались на них, на работниках бара. Где-то что-то не успел, где-то не то подал или не вовремя унёс, кому-то принёс не тот заказ или принёс слишком поздно – они все трое валились с ног от усталости, но поток граждан сменили военные, и с каждым днём их было всё больше и больше.

Люди в защитной форме, они приезжали, сменяя уезжающих, они были везде и всюду. Зелёный цвет их одежды (а она знала, что это значит) снился ей даже ночью. И техника, невиданная техника!

Такие машины они видели лишь на занятиях по истории цивилизации, и то в записи, а сейчас танки, тягачи, самоходные артиллерийские установки, бронемашины и грузовики разъезжали по улицам свободно, с оглушительным лязгом на поворотах высекая синие искры из криолитового покрытия.

Но самое страшное началось потом, когда город стали обстреливать и бомбить с воздуха самолётами.

Как можно работать в такое время? Опасно было даже на улицу выходить, но и в квартире, что снимали они на двоих со второй официанткой, Тильдой, весёлой хохотушкой из землян, в ней тоже было не легче.

Сами сионийцы называли свои налёты «превентивными точечными ударами», сообщали, что обстрелу подвергаются лишь военные и стратегически важные объекты. Но… В войне нельзя быть заранее в чём-то уверенным, а техника на то и техника, чтоб иногда выходить из-под контроля.

Дом их, старый, многоквартирный, из тех, что строились ещё по устаревшей планировке, стоял на окраине, и, пробираясь пешком в сторону Космопорта, каждое утро с ужасом и удивлением смотрела она на развалины домов, вчера ещё весело и уютно светящихся жёлтыми глазницами окон. обходила сваленные обгорелые деревья, ямы и развороченный криолит.

Людей к началу войны в городе осталось немного, а вот гриффитам податься было некуда. Они уже не мыслили своего существования вне окружающих их стен, машин, людей, без техники и привычной работы. Да и запрещено им было покидать пределы города. Запрещено особым распоряжением бургомистра… И им, гриффитам, как раз и доставалось в первую очередь…

Обстрелы и бомбёжки велись только по ночам, и к утру мало что оставалось от следов разыгравшихся на её пути трагедий. Обломки мебели, искорёженная бытовая техника, иногда целая, но теперь никому уже не нужная, обрывки обуви и одежды, истоптанной и запылённой, изредка детские игрушки, выброшенные в торопливых сборах или забытые по случайности. И часто ещё влажные пятна замываемой в спешке крови…