Возвращение

Но глубоко внутри Агафья знала - это не сон. Это чистая правда.

В святилище зайти?

А к чему? Богиня всегда с ней. В душе и сердце. Ежели просила она отправляться в столицу, так Агафья и сделает.

С первыми лучами солнца покатила в сторону столицы кибитка. Хоть и ворчал Емельян, но хозяйку вез послушно. Агафья стоически терпела тряску, боролась с дурнотой и просила кучера поспешить.

Потерпит она, не рассыплется.

Ладога ждет.

***

Баня!

Как описать это место?

Как рассказать?

Когда горячий пар обволакивает тебя со всех сторон, когда хлещут нещадно дубовым веником, когда выбегаешь распаренная - и окатывают тебя ледяной водой - до визга. Но хорошо!

А потом сидишь, пьешь квас, и тело довольно поет, распаренное, чистое, счастливое...

Устя и сидела. Рубаху накинула, и глаза даже прикрыла от удовольствия. Квас вкусно пах смородиновым листом, голова была восхитительно пустой и блаженной, рыжие волосы высыхали и завивались крупными кольцами, кто-то шумел рядом, но ей не хотелось думать ни о чем.

Короткие минуты счастья.

– Устя, а что это у тебя?

Устинья лениво приоткрыла глаза. Аксинья устроилась рядом, и показывала пальцем куда-то на грудь Усти.

– Что?

– Родимое пятно, что ли?

Устя пожала плечами.

– Не знаю. Может быть...

И посмотрела на свою грудь.

Над левой грудью, как раз там, где ударила боль, у нее было несколько родимых пятнышек. И складывались они в подозрительно знакомый рисунок. Если приглядеться - веточка.

Та же, что и на руке?

Но ведь не было у нее под сердцем раны? Или была?

А огонек горел, ровно и неутомимо, грел черным, утешал и успокаивал. Устя больше не была беззащитна, и это было самым важным.

***

– Девушка, милая, красавица, не перемолвишься ли со мной хоть словечком?

Молодая холопка, которая выбежала с подворья Заболоцких, невольно окинула взглядом парня. А пуще того - деньгу, которую он крутил между пальцами.

Оба были привлекательны.

Михайла, слегка отъевшись, отмывшись и расчесав волосы, стал просто очарователен. Опять же, не босяк какой, а приличный юноша, в чистой рубахе, кожаных сапогах, с доброй улыбкой...

Как тут не поговорить?

Хоть и послали ее в лавку за тесьмой, так та, небось, не уползет, время еще есть.

– Чего тебе, молодец, надобно?

– Проводить тебя, куда прикажешь, да и поговорить по дороге. О том, о сем...

И как деньга исчезла из его руки? Волшебство такое, не иначе. Но она тут же появилась в руке холопки. А Лукерья посмотрела на парня уже более заинтересовано.

– Ну, проводи, когда время есть. А поговорить о чем хочешь?

– Так о Заболоцких же, красавица. Как зовут-то тебя?

– Лушкой кличут.

– Лукерья, значит. Имя-то какое у тебя красивое. И сама ты красавица. Куда там иной боярышне!

– Да уж не хуже других.

– Вот и я так думаю. А боярину моему ваша боярышня глянулась. Увидел, да и решил узнать, что и как. Говорит, красивая, а я вот, его не понимаю. Как по мне, так ты любой боярышни краше.

Не была Лушка красавицей. И жидкие волосы, и конопушки, и нос картошкой - тут на себя не сильно полюбуешься. Но самомнения у нее бы на троих хватило. Так что выпятила она грудь, и согласилась.

– Жаль, что боярин твой меня не увидал.

А увидал бы, так и плюнул, - мелькнуло в голове у Михайлы, но ослепительная улыбка и не дрогнула.

– Он мне про боярышню Заболоцкую приказал разузнать. А ты не думай, может, приедет он, так и тебя увидит? Какие уж тут боярышни... сколько их хоть у вас?

– Двое. Старшая, Устинья, да младшая Аксинья. Есть и еще одна, так та уже замужем.

– Значит кто-то из этих двоих. Они обе в возрасте, или одна еще в куклы играет?

– Вроде как обе в возрасте. Погодки они, да и похожи. Устинья, старшая, ей шестнадцать, семнадцать скоро. А младшей пятнадцать, погодки они.

– И ни одна не просватана?

– Так тут, мил друг, дело боярское. Приданое-то у боярышень есть, да небольшое, а мужа хочется не совсем уж голоштаного. Иной бы посватался, да худороден... перебирает боярин, а девки дома сидят.

– Так уж и сидят? Небось, есть у них мил-дружок?

– Я б знала. Нет у них никого, ни у одной, ни у второй. Устинья, та вообще скромная-тихая, такая целый день в светелке просидит и не шелохнется. Аксинья - покапризнее, с норовом. А сестре завидует.

– Так уж и завидует?

– Устинья старше. И красивее. Вот Аксинья и бесится.

– Так-таки и бесится?

– Сестрице-то она ничего не говорит. И маменьке. А я ж вижу, я умная! То она ей по-тихому нитки изорвет, то на платье пятно оставит! Устинье и невдомек, кто ей пакостничает, а то сестрица любимая!

Михайла ощутил совершенно непонятный приступ гнева.

Пакостничает она! ЕГО Устинье! Ах ты сикозявка недокормленная! Выпороть бы тебя, да руки пачкать неохота!

Кстати, а ведь у нее тот кошель остался! Надо бы наведаться, да и стребовать добычу? Деньги ему никогда не лишние!

– Неуж так таки и никто не замечает?

– Нянька ихняя видит, конечно. Сколько раз она Ксюхе вычитывала, да с той, что с гуся вода, отряхнется, и за старое.

– Нянька?

– Дарёна Фёдоровна. Намедни на ярмарку она с девками пошла, да там ее то ли ударили, то ли толкнули - много ли старухе надобно? Вот и слегла...

– Серьезное что-то?

Михайла почти не помнил старуху, которую задел, оттолкнул, но.... Если там что-то серьезное, то Устя может на него потом разозлиться. Вдруг ей эта женщина чем-то дорога?

– Да уж и не знаю. Устинья вокруг нее все время хлопочет, по ночам встает, вину заглаживает.

По ночам встает. Явно эта нянька ей дорога. А еще...

Если она ради няньки вот так носится, то ради любимого и вовсе горы свернет. Наверное. Заботливая...

– Какую ж вину?

– Так ей на ярмарку хотелось, боярыня и разрешила. А тут вишь как получилось! Дочь боярыня выпорола, конечно, и вот, няньку выхаживать приказала.

Выпорола?!

Его Устинью?!

Гнев снова полыхнул алым пламенем. Михайла еще обаятельнее улыбнулся, и принялся расспрашивать дальше.