Вперед и вниз

Оскорбленный, униженный и осмеянный, Кашлис после недолгих размышлений решил нести свою печаль к старым институтским друзьям, вспомнив, что двое из них, Патронский и Кутешихин, как раз сейчас должны были находиться в одном достаточно солидном, но не слишком преуспевающем издательстве, где в их распоряжении имелся отдельный кабинет. Сами они не были сотрудниками издательства, но выполняли по его заказу масштабный проект, особо опекаемый главным редактором Буримеевым. Проект этот именовался «Энциклопедией великих глупостей, подлостей, курьезов, фатальных ошибок и вопиющих фактов» и претендовал на охват всех означенных выше явлений в истории человечества.

В ту минуту, когда Кашлис, стряхивая с зонтика дождевые капли, появился в издательстве, энциклопедисты сидели друг против друга за столом, бoльшую часть которого занимала внушительная гора разноязычных книг, а на оставшейся территории поместилось несколько бутербродов, два стакана и на три четверти опорожненная бутылка коньяку. Работа кипела. Коллеги спорили об искусстве.

— …Все эти великие загадки и творческие тайны чаще всего выходят из случайных пустяков, — с очевидным знанием дела рассуждал Кутешихин. — Возьмем, к примеру, ту же Мону Лизу — и что мы видим? Перед нами самодовольный гермафродит с заплывшими глазками, который совсем недавно съел что-то вкусное. Что такое Мона Лиза могла съесть — вот где ключ к тайне портрета. Не сиди она сложа руки, а имей в одной, скажем, кусок колбасы, а в другой кружку пива, никому и в голову не пришло бы гадать, что означает ее улыбка… Привет. Ты, я надеюсь, не пустой?

Последние слова были адресованы вошедшему Кашлису, который выставил на стол свою водку, что автоматически превращало его в полноправного члена рабочего коллектива. Лицо Патронского расплылось в блаженной улыбке.

— Я люблю водку, — сказал он с неподдельным чувством. — Любовь к водке прекрасна, как и всякая любовь вообще.

— Только к водке она не бывает платонической, — добавил Кутешихин, поочередно выдвигая ящики стола. — Стаканов больше нет, будешь пить из кружки.

— Мы обсуждаем вот эти шедевры, которые приволок откуда-то Буримеев, — сообщил Кашлису Патронский. — Он не хочет вешать их в своем кабинете и подсунул нам, чтобы нас каждый день хватала кондрашка. — Он указал на прислоненные к стене рядком четыре картины. Тематически все они проистекали из одного и того же античного сюжета. На первой картине был изображен Геракл, разрывающий пасть Немейскому льву, на второй — Немейский лев, разрывающий пасть Гераклу, на третьей — Геракл и Немейский лев, разрывающие пасти друг другу, а четвертая представляла собой автопортрет с Гераклом и Немейским львом, совместно разрывающими пасть художнику.

— Тут должен быть скрыт могучий символический смысл, — сказал Кутешихин. — Случайные пустяки исключаются. Это тебе не Мона Лиза с хиханьками-хаханьками…

— Последняя картина мне нравится, — сказал Кашлис. — Лихо эти двое за него взялись.

— Вот-вот. Художник, бедняга, страдает, а нам его совсем не жалко. Что бы это значило?

— Лично мне его жалко, — сказал Патронский.

Открылась дверь, и в комнату, интеллигентно поблескивая очками, вошел только что всуе помянутый главный редактор Буримеев. Проворчав общее приветствие, он кинул неодобрительный взгляд на стол, а затем, осененный какой-то догадкой, устремился к стенному шкафу.

— Здесь был коньяк, — произнес он изменившимся голосом после того, как обследование шкафа не дало желаемых результатов. — Куда он делся?

— За этот коньяк ты можешь быть спокоен, — заверил его Кутешихин. — Он попал в хорошие желудки.

— Это как понимать?! Мой коньяк?!!

— То есть как «твой коньяк»? — изумились энциклопедисты. — Что значит «твой коньяк»? Неужели это был твой коньяк? Удивительное дело. Зачем же ты поставил его к нам в шкаф?

— Мой коньяк!!!

— Вот заладил. Откуда же мы могли знать? — развел руками Кутешихин. — Я думал, это коньяк Олега, а он думал, что мой…

— Верно, — подтвердил Патронский. — Я все время так думал.

— …вот мы и выпили его на пару. Но теперь-то мы ясно видим, что ошиблись.

— Это была фатальная ошибка, — грустно сказал Патронский. — Вопиющий факт. Если хочешь, можем занести его в «Энциклопедию».

Буримеев так сильно сверкнул очками, что его оппоненты на долю секунды ослепли. Он сделал правой рукой неопределенно-округлый жест, который можно было истолковать как предложение всем добрым людям (в данный момент здесь отсутствующим) полюбоваться на ЭТО, и, не говоря больше ни слова, стремительно покинул комнату.

— По-моему, он расстроился, — сказал Кашлис.

— Неравнодушный человек, — Патронский начал разлив. — Все принимает близко к сердцу. К счастью, он не был вооружен. Неравнодушным людям нельзя доверять оружие.

— Им вообще нельзя доверять, — сказал Кутешихин.

Они выпили водки.

— Ну так как же с могучим смыслом? — спросил Кашлис, возвращаясь к разговору о картинах.

— Я пошутил, нет никакого смысла. Этот художник дурак и мазохист. Ладно бы издевался только над собой, а он все больше над персонажами. Где вы видели настоящих героев с такими наглыми мордами, как у этих льва и Геракла?

— Зачем же издеваться? Это подло, — сказал Патронский. — Автор обязан любить своих героев или хотя б уважать, чтобы потом не сделаться их заложником.

При последних словах Кашлис насторожился.

— Как это? — спросил он.

— Обыкновенно. Представь: у тебя придуман сюжет, выбран главный герой, который по ходу дела обзавелся характером, и вот однажды этот самый герой начинает качать права (в образном, понятно, смысле): ты, мол, дядя, загнул не туда, надо сделать так-то и так-то, иначе получится лажа. Автор мыслил все по-другому, но не считался с героем и теперь сам стал вроде заложника. Ему остается на выбор — гнуть свое и в финале похерить всю вещь или же поступать по-геройски.

— По-геройски… — повторил Кашлис и хотел еще что-то спросить, но ему помешало новое вторжение в их комнату Буримеева. Вид он имел еще менее равнодушный, чем прежде.

— Между прочим, у вас по какому поводу выпивка? — произнес он голосом, какой обычно прорезается у официальных лиц, когда они внезапно обнаруживают на своих плечах лежащее там бремя ответственности.

— Как всегда — по поводу ее наличия.

— Подождите, ведь нынче у нас церковный праздник! — вспомнил Кашлис. — День этого… святого…

— Да-да, — подхватил Патронский. — Я утром слышал по радио. Какой же это был святой?

— Стыдно не знать таких вещей, — упрекнул их Кутешихин. — Я не помню точно его имени, но это очень важный святой, за него грех будет не выпить. Или мы нехристи поганые? Присоединяйся, — позвал он Буримеева, — отметим великий праздник. Не держи на нас зла и забудь о своем дрянном коньяке.

— Это был хороший коньяк!

— Откуда ты знаешь? Ты же его не пробовал. Вот, выпей водки, тебе сразу станет легче.

— Меня мало волнуют эти православные праздники, — заявил Буримеев, направляясь к двери. — К тому же я, не в пример кое-кому, занят полезной работой, а в рабочее время я не пью…

Осознав, что противники сильны как числом, так и умением отбрехаться, а применение допинга дает им добавочные преимущества, Буримеев предпочел отступить, оставив за собой последнее слово. Он возвратился в свой кабинет, раздраженно упал в кресло, вполглаза просмотрел какую-то схваченную со стола бумагу, после чего перебрался к компьютеру и произвел серию бесплодных манипуляций «мышью». Не получив от всего этого должного удовлетворения, он вдруг вскочил, заперся на ключ, извлек из глубин тумбочки бутылку фирменного портвейна, налил три четверти стакана и выпил. Ему сразу стало легче.