Вперед и вверх на севших батарейках

Я вышел из своего уютного укрытия-норки, чтобы забрать у одной студентки рукопись, которую будем обсуждать на ближайшем семинаре. Поднялся на пятый этаж, постучал. Закрыто. Зато из соседней комнаты, шатаясь, вывалился Миша Вишневский, пятикурсник-поэт. Побрел было в сторону туалета, но заметил меня, обрадовался:

– Во, Сэн! Давай бухать!

– Да нет, - я первым делом, как всегда, отказался, - спасибо...
– Пить совсем не хотелось, хотелось, подзарядившись чтением чужого неважного текста (того, что будет обсуждаться во вторник), переключиться на писание своего.

– Ну, блин, ты чё! Ты меня обижаешь, Сэн!

– возмутился Миша.
– Мы же, считай, семь лет знакомы! И скоро я обратно уеду к себе... Пошли-и забухаем!

– Пошли...

Мы с Мишей поступили в один год, но его выгнали месяца через три за пропуски занятий, беспрерывную пьянку и дебоши. На следующий год он поступил опять и вот теперь, с одним академическим отпуском, подбирается к диплому. Кажется, страдает, что студенческая его жизнь кончается, снова пьет вовсю, орет, спорит о литературе, как на первом курсе, - до драки. Тем более сегодня у него для спора подходящий контингент - трое малознакомых мне младшекурсников, среди которых вроде и хозяева комнаты.

– ...Бродский бес...бесспорно гениален, - говорит Миша Вишневский тоном профессора, но заплетающимся языком, - впрочем, он принес б-больше вреда русской поэзии, р-русскому языку, чем пользы.

Тщедушный паренек в очках с толстенными линзами мудро усмехается:

– Почему это?

– А вот давай накатим.
– Миша плескает "Московскую" по чашкам.
– Сейчас накатим - и я тебе объясню.

Видя, что Миша уже набрался до стадии, когда его тянет объяснять при помощи кулаков, я, выпив первым, слегка меняю направление разговора:

– А мне простая поэзия нравится. Искренняя и простая.

Тщедушный переводит свои линзы с Миши на меня:

– Это кто же простой?

– Да кто... Тиняков, например. Не весь, но лучшие вещи - простые у него и, можно сказать, гениальные.

Тщедушный с минуту глядит на меня как на дурака, а потом объявляет:

– Я не знаю такого.
– В его голосе - приговор мне: что я неудачно выбрал пример, а потому не имею больше права ввязываться в разговор.

Остальные молчат. Я понимаю, что и они не знают. Лишь Саша Фомин мученически стонет в алкогольном сне.

– А Рыжего знаешь?

Очки тщедушного переползают с меня на задавшего вопрос Мишу.

– Рыжего знаю, да, но поэтом его не считаю.

– Хм! Интересно...

– Он не поэт.

– Поэт!
– вдруг громко и резко (все аж вздрогнули) рубит сидевший до того тихо-мирно парень с миловидным молодым лицом и спортивной фигурой; на вид совсем трезвый.
– Он повесился - значит, поэт! Он совершил поступок...

– Если мы по таким критериям будем судить, - тщедушный говорит спокойно и каким-то мудрым тоном, - то и невежу Рубцова в поэты зачислим. Он-то поступков совершил предостаточно...

– Слушай, ты!
– шипяще вскрикивает Миша Вишневский.
– Ты Рубцова не трогай! Его давно все признали...

– Такие же невежи, как и он сам, признали. Которым от природы не дано настоящую поэзию не то что почувствовать, но и элементарно прочесть. Речевой аппарат, извините, не развит...

Миша подтягивает рукава свитера к локтям. Я торопливо наливаю в свою чашку граммов семьдесят. Глотаю. Встаю и иду к двери. Слышу за спиной Мишино неоспоримо-твердое:

– Сейчас я тебя буду месить, очкарь.

Вот уж точно: "Не выходи из комнаты, не совершай ошибку..." Да, у Бродского есть гениальные строчки...

За поворотом коридора, напротив кухни, живет Шевчена, хотя в последнее время здесь почти не появляется. Стучу просто так, наудачу.

– Да-а!
– знакомый крик с той стороны двери.

Открываю:

– Можно?

– О, Ромочка! Заходи!

Шевчена на кровати подстригает ногти на ногах.

– Как жизнь? Творчество? Здоровье?
– не глядя на меня, энергично задает набор традиционных вопросов.

Сажусь к журнальному столику, посреди которого сковородка с остатками подгоревшей картошки. Рядом - пачка легкого "Винстона". Беру сигарету, закуриваю, отвечаю:

– Все так же - все хреново.

– С женой не помирился?

– Нет. А ты-то как?

– А мы вот сегодня с Алексеем Константиновичем в кино идем. На "Кукушку".

Алексей Константинович - это тот романист, что, заикаясь, призывал Сергея и других участников своего мастер-класса на форуме бросить писать; Шевчена там с ним познакомилась, и вот уже месяц они плотно общаются.

– Ты у него, что ли, живешь?
– решаю уточнить.

– Ну как тебе сказать...
– И по тону становится ясно, что я правильно догадался.

– И как?

– Хорошо... Не смотри на меня, я джинсы надену.

Смотрю в сковородку, затем на прилипшую к стенке чашки чаинку. Справа шевелится сперва желто-розовое, а потом - синее. Шевчена шлепается на стул напротив меня. Тоже закуривает.

– Ладно, Ромочка, не горюй. Алексею Константиновичу сорок шесть, а вот уже несколько раз мне признавался, что только теперь почувствовал себя счастливым. Тебе ведь тридцать всего? Видишь, есть еще время.

– Издеваешься?
– Сбиваю пепел в пепельницу; вместе с пеплом вылетает и уголек. Приходится подкуривать заново.

– Да нет, я серьезно.

– А ты изменилась, - говорю.
– Раньше шумно-наглой была, а теперь как-то глубинно.

Шевчена пожимает плечами.

– Может, чаю?

– Хм... Я полдня только и делаю, что пью чай. Пью чай и маюсь.

– Не майся. Плюнь. Лучше пиши, как маешься.

В ее голосе наконец появляются нотки искренности, и я сразу размякаю:

– Да как, Оль, не маяться, если с любимой женщиной так... И люблю, и жить вместе не получается...

Она вздыхает.

Некоторое время молчим, не глядя друг на друга. Я ни о чем не думаю, просто жду, что скажет Шевчена. И вот она почти вскрикивает:

– Слу-ушай!

– Что?

– А если тебе поступить как лимоновский Эдичка. Он ведь тоже любимую потерял.

– Как поступить?

– Ну... с мужчиной. Понимаешь?

Я поднимаю лицо, пытаюсь по ее глазам определить, серьезно она или стебается. Вроде - серьезно.

– Спасибо за совет.
– Это единственное, что приходит на ум для ответа. Не по роже ведь бить.