Вперед и вверх на севших батарейках

– Вот закончил переработку "Полета...".
– Кирилл говорит по-прежнему тихо, вкрадчиво, нездорово-пронзительно глядя в глаза.

– Молодец...

– ...и у меня к тебе просьба такая...

– Ну?

– Ты ведь будешь там встречаться, в Берлине, с издателями, с переводчиками. Тебя туда за этим и пригласили, я так понимаю.

– Наверно...

– И вот... передай, если не трудно, кому-нибудь там мой роман. Скажи, что, дескать, вот одного парня... Написал... В России не хотят печатать из-за экстремальности. Решат публиковать - отлично, нет - нет. Просто отдай. У, как?

– Давай. Мне не трудно.

Кирилл прячет папку обратно и передает мне пакет с надписью "Marlboro", как кейс с секретными документами - из руки в руку, под столом. А затем, сделав дело, бодро наполняет стопки. У меня же настроение от этой его просьбы окончательно портится. Как ни крути - а напряг.

– Ну, Роман, за удачу!

Чокаемся и пьем. В пол-литровом графине осталось еще раза на два.

– А что в "Галимар" не отдал-то?
– спрашиваю и чувствую в своем голосе раздражение.

– Вчера только закончил переработку. Всю ночь сидел, торопился. Думал, ты завтра летишь... Даже с женой поругался. Свет ей, видите ли, на кухне спать мешает...

Роман "Полет на сорванной башне" Кирилл начал писать сразу, как поступил в институт. Писал четыре года. Получив в двух издательствах отрицательные отзывы, решил дать ему год отлежаться. Затем около двух лет перерабатывал. И вот - новая попытка публикации. Через меня.

Закончив жаловаться на жену, интересуется:

– Что сейчас пишешь?

– Да так...
– Откровенничать мне не хочется, но и не ответить не получается.
– Повесть писал... не пошла. Теперь новую начал.

– О чем?

– Как молодой человек приехал в Москву и что здесь увидел.

– А?..
– Лицо Кирилла искажается. На нем - ужас, обида. Я понимаю ведь его "Полет..." о том же самом, и "Полет..." ведь уже создан, обработан и переработан, готов для издания... Спохватываюсь, тороплюсь заверить:

– Да нет, нет, у меня все там будет иначе! Совсем не похоже. Ты что!..

Постепенно, с трудом, пятнами гримаса ужаса исчезает, а рука Кирилла, мелко дрожа, наполняет стопочки.

В последний перед отъездом день созвонился с верстальщиком и отвез ему дискету с набором статей Синявского. Кстати, по пути к метро получил первый в этот день удар. Приемщица стеклотары, помогая выкладывать из сумки мою ежеутреннюю добычу, скорбным голосом сообщила:

– Ликвидировать нас, сынок, собираются.

– В смысле?

– Лужкову не нравится, видишь ли, что торчим на улицах с ящиками своими. Распорядился убрать. Только стационарные пункты оставить.

– Н-да-а...
– вздыхаю и в то же время пытаюсь вспомнить, где есть в округе такой стационар.

– Он что, думает, мне, что ли, приятно так целый день стоять?.. Весь остаток здоровья здесь оставила...

А стационара-то, кажется, рядом нет. Ближайший - на Тимирязевском рынке, а это совсем в другую сторону от моего маршрута. Значит, придется сдавать раз в неделю, по субботам. Значит, неслабое нарушение распорядка жизни...

После верстальщика завернул в институт. Нужно было вернуть октябрьские номера журналов. Продержал их недели две, но так толком ничего и не прочитал - листал, искал, что цепанет. Не цепануло... Преподаватель литературы Ренессанса любил повторять слова Боккаччо - что-то вроде того, что главная задача художественной литературы - развлечь людей. Сперва развлечь, а потом уж поучать и прочее...

В библиотеке встреча совсем неожиданная - мой друг и бывший однокурсник Василий. Уж где-где, но здесь увидеть его я не предполагал; его выгнали с третьего курса, и с тех пор он в Лите появлялся раз пять, но восстанавливаться вроде не собирался... А сейчас интеллектуально так стоит у барьера, листает какую-то толстую книгу, и библиотекарша подкладывает ему еще целую стопку.

– Привет!
– скорее изумленно, чем радостно здороваюсь.
– Ты чего здесь?

– Разрешили возобновить учебу, - серьезно и как-то сухо-официально отвечает он.
– Нужно хвосты только досдать.

– Молодец!
– Но это прозвучало насмешливо, и Вася моментом озлился:

– Не все же вам, прытким таким, пенки снимать. Один - в Париж, другой в Берлин. Шустрые вы ребята.

Вася - коренной москвич. Живет в районе Пресни...

С первых же дней знакомства он стал напоминать мне героя фильма "Курьер". Там ведь тоже коренной москвич, вроде что-то прочитавший, вроде размышляющий о жизни, не совсем безмозглый, высокий, симпатичный, но и непоправимо, до крайней степени непутевый... В ранних рассказах Петрушевской тоже много таких типажей.

По-быстрому сдаю журналы. Вася перебирает свои учебники и хрестоматии, внимательно читает содержание.

– Я тебя на улице подожду, - говорю ему.

Он, не отрываясь от книги, кивает.

Потоптался (холодно!) на каменном кособоком крыльце, выкурил сигарету. Достал мобильник, глянул, сколько времени. Третий час... Пока до общаги, пока поем, соберусь - уже вечер. А полседьмого утра - самолет... Глянул через стеклянную дверь на лестницу - Васи нет. Ну и хрен с ним, в самом деле...

В воротах, отделяющих тихий литинститутский дворик от в меру шумной Большой Бронной, столкнулся с ректором.

– Н-ну-с, как оно в Германии?
– спросил он со всегдашней какой-то плутоватой улыбочкой.

– Да... это... не ездил еще.
– Я же, как обычно при встрече с ним, теряюсь, пугаюсь, превращаюсь в провинившегося первокурсника.
– Сегодня в ночь лечу.

– Что ж, удачи! Смотри не опозорь нас.

– Уху... гм... постараюсь... Спасибо.

Разошлись было, но тут мне в спину - второй, после стеклотары, удар:

– Да, дорогой, я к тебе ведь соседа подселяю. Готовься.

– Как - соседа?!

– Так, - он разводит руки, словно бы сам не рад, а вынужден выполнить чей-то приказ, - мест нет совсем. Парень хороший, новый наш преподаватель физкультуры. Не пьющий, - и ректор переходит в атаку: - в отличие от тебя, Роман.

– Я тоже теперь крайне мало пью...

Щетка его усов усмешливо изгибается. Понимаю: от соседушки не откреститься. Чтоб хоть чем-то подсластить неприятность, интересуюсь, почти умоляю: