Враг

— Так-то оно так! — опять вскричал Вепперинг. — А я-то, уважаемые мастера, думал, что сегодня с нас причитается.

— А ты, Вепперинг, не меняешься, — заговорил мастер Эркснер. — И по-прежнему толкаешь других на мотовство и лишние траты.

— Что правда, то правда, — перебил соседа мастер Бергштайнер, совсем еще молодой человек, которому и тридцати-то не было, — и я почел бы разумным, чтобы мы в мире и согласии допили остатки нашего вина и отправились на покой.

— Да тут, сдается мне, — подал свой голос почтенный старик, и живая улыбка сразу осветила его лицо, — самый молодой среди вас оказался самым умеренным и разумным. Так что в полном соответствии с борьбой противоположностей, правящей миром, я, самый старый среди вас, возьму сторону его противников.

В погребе у нашего хозяина хранится несколько моих бочонков очень хорошего вюрцбургского вина. Прошу вас разрешить мне угостить вас этим вином.

Вепперинг разразился ликующими возгласами. А Бергштайнер сказал очень скромно:

— Достопочтенный господин, нам не подобает отклонить оказываемую вами честь. Однако соблаговолите и вы в будущем принять от нас такие же знаки внимания, ежели судьбе будет угодно предоставить нам такую возможность.

В эту минуту двое гостей — приезжие торговцы из Аугсбурга, остановившиеся на ночлег в «Белом ягненке», стали собираться, намереваясь уйти.

— Куда же вы! — крикнул им старик. — Неужели вы хотите нас покинуть теперь, когда вот-вот нам подадут хорошего вина?

— Сударь, — возразил один из торговцев, — мы не можем злоупотреблять гостеприимством этих добрых людей, которые уже весь вечер старались нас получше угостить.

— Тем более вы не можете, — мягко перебил его старик, беря торговца за руку, — отказать мне и не воспользоваться теперь уже моим гостеприимством.

Тут второй торговец — молодой мужчина крепкого телосложения, с открытым лицом и статной фигурой — вдруг вскочил и воскликнул громко, на весь зал:

— Нет, не могу дольше скрывать то поистине душевное блаженство, которое испытываю с первых часов нашего пребывания здесь. И хочу высказать свою огромную благодарность людям, принявшим нас, чужаков, в свой круг, но главное — большую радость оттого, что вновь вижу вас, досточтимый господин.

При этих словах торговца остальные удивленно переглянулись, ибо всем вдруг пришло в голову, что они не знают, кто этот старик, хотя уже много лет с ним знакомы.

От старика не ускользнуло выражение удивления, застывшее на всех лицах, и он тоже поднялся с кресла. Только теперь всем бросилось в глаза необычайное благородство его осанки и движений. Роста он был скорее низкого, чем высокого, но сложен удивительно соразмерно, словно возраст был бессилен изменить пропорции его тела. Лицо старика выражало доброту и серьезность с той примесью грусти, каковая свидетельствует о глубине души человека.

— Я ясно вижу написанный на ваших лицах весьма справедливый упрек мне, — сказал он тихим голосом. — Если люди общаются между собой, они должны знать жизненные позиции друг друга, ибо в противном случае нечего и думать о взаимном доверии. Знайте же, милые друзья мои, что зовут меня Матиас Зальмазиус и что я уже давным-давно получил докторскую степень в Париже, мог бы похвастаться также множеством других ученых званий и особым благоволением и расположением ко мне его величества императора и других благородных князей и лиц высокого происхождения, вознаградивших меня великолепными знаками отличия, поелику мне выпала честь благодаря моим научным познаниям принести им некоторую пользу. Я стану вам ближе и понятнее, ежели сообщу, что и по происхождению, и по сердечной склонности я прихожусь родственником вашему великому земляку Альбрехту Дюреру. Мой отец был золотых дел мастер, как и его родитель, и я хотел стать художником, как и он, и пойти в обучение к великому Вольгемуту. Однако я слишком скоро понял, что природой не предназначен для этого искусства и что меня неудержимо влечет к наукам, служению которым я и отдал всего себя.

— Забудьте, — смеясь, добавил Матиас, — прошу вас, дорогие друзья, тут же забудьте все, что я вам сказал, и считайте меня просто добродушным путешественником, который очень любит приезжать в ваш прекрасный город и останавливается всегда в трактире «Белый ягненок» у славного и почтенного хозяина господина Томаса, у коего в подвалах всегда имеются наилучшие вина и коего к тому же можно назвать летописцем прелестной истории его родного города — великого Нюрнберга.

Господин Томас так низко поклонился, расшаркиваясь, что бархатная шапочка свалилась с его головы. Но он и не подумал ее поднять, лишь небрежно переступил через нее и только теперь подошел к столу и разлил вино по бокалам.

После того как мастера несколько оправились от робости, охватившей их при известии, что они сидят рядом с таким высокоученым и благородным господином, Бергштайнер наконец взял слово:

— Мы сделаем так, как вы просите, почтеннейший сударь, и тут же позабудем все ваши звания и высокие должности, а помнить будем лишь о том, что мы вас вот уже много лет почитаем и любим всей душой. Что вы происходите из благородного сословия, мы всегда догадывались, ибо об этом свидетельствовало ваше опрятное платье и весь ваш облик, так что мы были правы, именуя вас при встрече «высокочтимый сударь».

— Всякому пришлось бы по вкусу пребывание в вашем прелестном, очаровательном Нюрнберге и его живописных окрестностях, — возразил доктор Матиас. — Прав был император Карл, с детства взявший город под свою опеку и даровавший ему особо ценные привилегии. И местоположение, и климат…

— Знаете ли, — перебил доктора Матиаса мастер Вепперинг, — знаете, насчет климата лучше не будем распространяться, стоит лишь послушать, как снаружи гремит и грохочет буря, словно на дворе декабрь.

— Стыдитесь, — опять взял слово доктор Матиас, — стыдитесь, мастер Вепперинг, как вы можете порочить наш климат из-за временной непогоды, насылаемой на нас горами Тироля. Здесь все объединено в одно целое — прекрасный климат и художественные таланты. Потому-то Нюрнберг и выдвинулся так быстро, поэтому-то торговля расцвела здесь еще в четвертом веке, поэтому-то князья и властители так дорожили Нюрнбергом. Однако небу было угодно зажечь над Нюрнбергом особо яркую звезду — здесь родились великие мужи, которые распространили блеск и славу города вплоть до самых отдаленных окраин. Вспомните о Петере Фишере, об Адаме Крафте. Но прежде всего — о вашем величайшем гении Альбрехте Дюрере.

Как только магистр Матиас назвал это имя, гости задвигались. Они поднялись, молча чокнулись и опорожнили свои бокалы.

— Эти люди, — продолжал доктор Матиас, — подобны высоким блистательным звездам на небосводе искусства, но влияние людей столь высокого духа простирается и на ремесла, так что гнусная граница, начавшая было отделять ремесло от искусства, вновь почти полностью исчезает и ремесло и искусство дружески протягивают друг другу руки, как дети одной матери. В результате получается, что мир восхищается чистотой, точностью рисунка, искусным исполнением ваших работ по слоновой кости, мастер Вепперинг, и что жены султана в Константинополе украшают свои покои вашими изделиями. В результате ваше чугунное литье уже теперь не знает себе равных и его цена все время возрастает.

— О, Петер Фишер! — в этом месте воскликнул со слезами на глазах Бергштайнер, перебивая доктора Матиаса.

— Видите, — сказал доктор, — это и есть подлинное восхищение, о котором я веду речь. Смелее, Бергштайнер, вы еще достигнете настоящих высот! А что мне сказать вам, мой дорогой и любимый мастер Эркснер, вам, который по преданности своему делу и сноровке…

Добрые слова доктора Матиаса в этот момент были прерваны странным оглушительным шумом, раздавшимся за дверями трактира.

Хромая неподкованная лошадь беспомощно металась по двору под грубые окрики: «Вперед, в трактир!»

Двери с грохотом распахнулись, в трактир влетела лошадь, и всадник соскочил с нее на пол, громко ругаясь и так топая тяжелыми сапогами со шпорами, что все кругом загремело и зазвякало.

Хозяин в тот же миг вбежал в зал и, смеясь, воскликнул:

— Ай-яй-яй, дорогие гости, этот малый, что ко мне вломился, один из приятелей не то Георга Халлера, не то Фрица фон Штайнберга. Он явно опять хочет поднять никому не нужный шум, как его друзья-приятели в 1383 году. Лошадь его, несомненно, старая кляча, но сам он парень хоть куда, в чем вы сейчас убедитесь, и характер у него веселый, ибо он уже вся и всех разнес в пух и прах и послал ко всем чертям, поскольку под таким дождем любой промокнет.