Временное пристанище

Сейчас вспомнилось, что послужило причиной той ссоры с Геддой: речь зашла о ее заветном желании, путешествии в Грецию. Она уже там бывала, и, судя по рассказам, пережитое в Греции стало для Гедды чем-то фундаментальным. С тех пор, говорила она, мечтаю об этой стране; ее желание разделить этот опыт с Ц. было так сильно, что иногда он прямо-таки чувствовал, что ему наступают на горло. Впрочем, постановила Гедда, поездка возможна только весной: в летние месяцы местность, которую она приглядела, осаждается полчищами туристов. Кроме того, в Греции летом невыносимо жарко.

– Но весной у меня уже виза закончится, – возразил Ц.

Из этого и разгорелась ссора: ох уж эта его вечная нерешительность, эта малоприемлемая манера все оттягивать, не думать о будущем, ждать до последнего, пасовать перед любой предсказуемой трудностью, юлить, идти на попятную… действовать, как выражалась Гедда, «начерно» и «по требованию».

– Ты ведь уже не в ГДР, – сказала она. – Можешь сам определять, что тебе делать. Почему же ты никак не можешь на это решиться?

Тут она, конечно, задевала больное место… все так и будет: весной, ко времени этой поездки в Грецию, ему, согласно договору с властями, уже нельзя будет находиться на Западе. Или нужно хлопотать о продлении разрешения на пребывание. Подоплекой подобных разговоров служила, естественно, вовсе не виза, а некий, что ли, договор с самой Геддой, признание их отношений. Никаких ясных слов на сей счет Ц. пока не произнес, этот упрек и скрывался за темой Греции. Паршивый штемпель, который гэдээровские чиновники шлепнули в его паспорт, он использовал в качестве средства, позволявшего держать отношения с Геддой в подвешенном состоянии… лучше даже не представлять, как возмущало ее такое поведение. Сколько нужно было самоотверженности, чтобы закрывать на это глаза. Временность, в которой он жил, которой так домогался, давно отбросила тень и на Геддину жизнь, это неминуемо должно было произойти.

Она не жаловалась, но, когда случались ссоры, все очень скоро упиралось в несопричастность Ц. чему бы то ни было. Здесь обоих подстерегала опасность: ничтожные неурядицы неожиданно приобретали экзистенциальный размах, затрагивая вопрос о продолжении отношений. Вспомнилось, что в первый год после каждой ссоры он страстно желал, чтобы виза поскорее закончилась… вслух, правда, этого не говорил, только в мыслях, а Гедда глядела на него в упор, исполненным страха взглядом, словно догадываясь, о чем он думает. Его разрушительная недоверчивость, нерешительность – неспособность уразуметь, что Гедда хочет его, и никого другого, даже если к телефону подходит чужой мужчина, – все это и было, конечно, причиной частых поездок Ц. на Восток; Гедда и это наверняка чувствовала. Поспешное бегство из Вены тоже сродни тому… разве редко играл он мыслью без шума и помпы свалить в ГДР, чтобы скрыться от Гедды. А когда это свершалось, то едва он приезжал на Восток, как мысли о Гедде не давали покоя: непонятно, что он здесь делает.

Может, женщина действительно нужна ему только как своего рода идеал? А столкнувшись с ее реальным существованием, он тут же чувствует, что не справляется?

Да и в этом идеальном качестве она нужна ему в ином измерении – на недосягаемом уровне, от которого он отделен неодолимыми силами. На подмостках, где он может только лицезреть ее, вожделея, и куда ему не дотянуться. На экране воображения, где она являет собой желанную, но бесконечно далекую фантазию. Как мать, рядом с которой, спина к спине, он спал все детство, отделенный неотменяемым расстоянием, порожденным возрастом и временем, лежа без сна на боку, отвернувшись в свое одиночество, которое от ее ощутимой близости становилось Божьей карой.

Раздраженная его манерой вечно увиливать, Гедда заявила:

– Раз ты не хочешь, я снова поеду с Герхардом…

Положим, она сказала это не очень всерьез. Слова сорвались с языка от беспомощности. Индифферентность Ц. может сделать беспомощным даже самый стабильный характер. Герхард, бывший друг Гедды, который тогда спозаранку подошел к телефону, тут же рванул бы в Грецию. Схватился бы за такое предложение, как за пресловутую соломинку. Но даже если бы путешествие это и состоялось, Герхард все равно не представлял для Ц. серьезной угрозы. Герхард – симпатяга, в Гедде души не чает. Дважды, когда ей случалось пускаться от него в бега, он без особых признаков злобы вновь принимал ее у себя. Что об этом думает сама Гедда, доподлинно неизвестно, однако она сказала: «В третий раз со мной этого не случится…»

Хотя Герхард всегда хотел спать с Геддой, происходило это нечасто (по ее словам, почти никогда): чаще всего она отказывала ему. Отговаривалась всегдашними своими болезнями или, на худой конец, болезненными симптомами, вечно ее одолевавшими. Как-то раз она выложила начистоту:

– По сути, я его не любила, а он каждый день хотел со мной спать, из-за того я и стала такая хворая. И вышло так, что со временем он стал моей сиделкой…

– Почему же ты от него не ушла? – спросил Ц.

– Куда мне было идти? У меня и вправду не было во всей стране человека, к которому можно пойти.

– Ты очень красивая женщина, через пару дней ты нашла бы себе другого…

– Другой никогда не стал бы моей сиделкой!

В их отношениях все и по этой части было наоборот: она хворала из-за того, что Ц. не шел с ней в постель. Прошло полгода (может, чуть больше), и он с ужасом вдруг заметил, что его вожделение теряет силу: намечаются признаки пресыщения. Это было почти травматично; он уже дважды переживал подобное.

Когда с ним приключилась эта беда, он сперва принуждал себя спать с Геддой. Поначалу она обходила это молчанием, а потом сказала:

– Если не очень хочется, то лучше оставь. Ты так стараешься, как будто жизнь твоя решается.

А она и решается! – подумал он, но вслух не произнес. Понятно, что чем чаще его жизнь будет «решаться», тем сильнее будет сопротивление. А чем сильнее сопротивление, тем больше стараний, – дело неудержимо стремилось к коллапсу.

По ночам, удалившись на Кобергерштрассе, он читал рационализаторские предложения, публиковавшиеся под рубрикой «Письма читателей» в изданиях вроде «Клубнички» или «Слушай!». Письма писали профессорши, докторши и кандидатши; но это чтение лишь усугубляло его состояние. Они и с Геддой об этом беседовали: Гедда считала, что его положение полезно было бы обсудить. Он, естественно, так не считал, ему казалось, что в его случае верно как раз обратное (что, разумеется, тоже полная чепуха); он только диву давался, с какой серьезностью дискутируют женщины о мужских затруднениях. Из каждой такой беседы он выходил пустоголовым дурнем; сверху, из головы, все валилось куда-то в подложечье, становясь отвратительной кашей ярости и стыда, от которой пещеристые тела его инструмента объявляли многодневный бойкот. И все же подобные сеансы таили в себе известный наркотический потенциал, он перестал от них уклоняться; пока не подметил, что участвует в них потому, что половой абстиненции такие разговоры очень содействуют. Они с Геддой затронули даже вопрос о его возможном гомосексуализме: вдруг он его еще не осознает. Ц. возразил, что он так не думает. Мужчину ему, пожалуй, легче убить, чем заключить в объятия. Гедду шутка не рассмешила; она женщина, и ее природа полагает неправильным все, что безответственно относится к продолжению рода человечества.

А при этом на Западе с каждой рекламной стены лучезарно сияют сексуальные обещания. Потребительские товары и общественные мнения, как видно, продаются, только когда они связаны с реализованной сексуальностью. То, что все это до сих пор не обернулось полной кастрацией западной цивилизации, внушало Ц. невероятное уважение к стойкости человеческих инстинктов; но он, к сожалению, тот самый частный случай, на ком сексуальные обещания сказались буквально убийственным образом. Об исполненности полового желания, каковое в этом своем качестве есть повсеместно господствующее состояние духа, можно было услышать либо прочесть в любом публичном высказывании. Этот факт был настолько самоочевиден и укоренен в сознании широкой общественности, что всякий момент реализации речи в этой стране подчинен сообщению о нарастании степени исполненности полового желания. Для этого вам чего только не предлагают: автомобили, зубные щетки, телевизоры, туалетную бумагу… Поскольку заведомо ясно, что желание выполняется, то оно должно неуклонно расти, и речь может идти только о перевыполнении. Тут со всей очевидностью обнажалось удивительное совпадение с обычной гэдээровской брехней. В высокочтимой Федеративной Республике, стало быть, так же глупо мелют вздор, как и в социалистическом отечестве… можно, собственно говоря, сматывать удочки. Чушь отличается одна от другой только степенью эффективности; западная, однако же, респектабельнее, ГДР до этого еще расти и расти.

Что же касается зверя, который таится внутри – того, что он называл тварью и монстром, – то это, верно, пожалуй, итог всей его жизни, прожитой невпопад. Свое он прохлопал, это чувство бродило внутри, как дрянная жратва. Но он даже не знает толком, что такое это свое (неудивительно, ведь он его прохлопал), и что его побудило, и как это он умудрился – ничего не знает. Да, пожалуй, и знать не хочет, чтобы не жить на краю пропасти незабвенных потерь… вот он на Западе, две трети жизни за плечами – что называется, лучшие годы… он не уверен, что может сказать так про свои. Он прошляпил это время, тут ничего не попишешь, и непонятно, как дальше жить с такой пустотой в голове. Сможет ли он худо-бедно осилить остаток жизни и не рехнуться, когда внутри подкарауливает эта ледяная ярость? Только одно, пожалуй, могло бы доставить ему короткое удовольствие: загнать бы их всех – кто чертил по стране границу, кто строил стену, кто оправдывал и воспевал эту стену в стихах, в политике, в полицейских указах, – всех, кто его стихи обносил стеной, кто футболил его из своих зачумленных редакций, кто в перерыве между совокуплениями спешил подмахнуть отказ, – загнать бы их в угол да наставить бы пулемет… вот он и вздохнул бы с облегчением.

Пока он там бегал как идиот от угольной топки к не менее черному письменному столу и обратно, у него было так мало времени и возможностей для любви, что на всякую женщину, какая подавала хоть малейший шанс, он кидался бешеным зверем; не удивительно, что быстро выдохся. Чтобы окончательно не опозориться, распространил среди знакомых писателей легенду: в кочегарке-де потрахиваться сподручней – а в кочегарке наплел, что у него, мол, среди знакомых писателей завелась дама сердца. И порой просыпался ночью весь в поту, сам вдруг веря в свои небылицы.