Времеубежище

3

Каждый раз, когда я сюда возвращаюсь, на душе становится грустно. Раньше грусть была светлой, подобно прогулке в разреженном лесу, где поблескивают невидимые паутинки. Я очень любил бродить в центральном парке, в верхней его части, возле озера с лилиями. Время, которое я проводил там в какой-то иной жизни, много лет назад, безвозвратно ушло, растаяло, как дым, без следа. Может, свет остался тот же? Опавшие с деревьев листья, что шуршали под ногами, когда я бродил здесь с одной девочкой, успели смениться с тех пор раз тридцать. Тогда стоял октябрь. Интересно, что я помню только осень. А у предметов есть память? Это было бы хоть каким-то утешением. Лягушки в озере и лилии помнят о нас? А вода в озере сохраняет где-то наше отражение? А наше прошлое, мы сами… Не превратились ли мы с тех пор в лягушек и лилии?

Я не смог найти ответы на все вопросы. Мешали поздняя, но терпимая грусть и холодный апрельский воздух. Мне вдруг захотелось позвонить той девочке. Но потом я представил себе: у нее двое детей и муж, а наше общее прошлое пылится где-то на верхней полке кухонного шкафчика, среди баночек со специями, рядом с маминой тетрадкой с рецептами. И в самом деле, зачем мне это? Восстановить отношения? Вспомнить? Что я хотел вспомнить? Цвет ее глаз? Или мое желание было более эгоцентричным: чтобы она рассказала мне, что с нами случилось, два-три воспоминания, не больше, чтобы удостовериться, что я присутствовал когда-то в ее жизни. Вернуть в мою память прогулки, слова, то, над чем мы тогда вместе смеялись. Сувенир из прошлого. Темные подъезды, в которых мы прятались. Парк. Однажды за памятником… Кому был тот памятник? Город вдруг изменился, теперь у влюбленных совсем иная топография. Мы придумали себе квартиру, которой не существовало. Представили, чем там занимаемся, как туда возвращаемся. «Вчера я заскочила туда, — написала она в моей старенькой „Нокии“, — и забыла свитер. Пусть он там лежит. Будет напоминать тебе обо мне. Ты полил орхидею? Они ведь очень капризные. Ты где? Мы с котом одни. Приходи…»

Сможет ли человек собрать себя вот так, по частям? По воспоминаниям других? И что из этого выйдет, какой новый Франкенштейн, сотканный из прошлого? Нечто склеенное из совершенно несовместимых воспоминаний и представлений большого количества людей.

…Ты тогда все время смеялся Был таким букой, иногда днями из тебя слова не вытянешь… Это уже моя жена, ее голос…Ты был таким милым, романтичным. Мы лежали на скамейке и представляли себе, что нам по сто лет, как черепахам, и мы снова вместе, в домике с голубыми ставнями, у моря…

…Боже, как ты ругался, когда выходил из себя, в такие минуты лучше было держаться подальше от тебя… Тощий, тощий… Сейчас заматерел… Я все тебя просила, чтобы ты не шел так быстро… Ты прихрамывал… Был высокий, как жердь… Сгорбленный… А как гляну в твои голубые глаза… зеленые… Они меняли цвет в зависимости от сезона… Та красная куртка… Та зеленая кожаная куртка… Вечно забывал имена… И всегда в руке зажженная сигарета… Не могу себе представить, что ты когда-то курил… Было несколько слов, которые ты никак не мог запомнить, и каждый раз, когда запинался, рассказывая что-то, я тебе их подсказывала… Рассеянный, ужасно рассеянный… Человек, который не любит терять время… Тогда ты увидел книгу на постели… Еще в первый вечер, как раз мы раздевались… Повернулся и сказал, что уходишь, потому что не можешь спать с человеком, который читает Коэльо… Но книга была другого писателя, португальца, с очень похожей фамилией… Помню, мы тогда долго смеялись… Ты был нежным… Нетерпеливым в постели… Потом мы так хорошо разговаривали…

Неужели все это я?

4

Есть что-то такое, какая-то грусть-тоска, которая с годами только усиливается, вместо того чтобы ослабевать. И это, наверно, связано с ускоряющимся темпом освобождения помещений в моей памяти. Вот так, открывая дверь за дверью, переходя из комнаты в комнату, надеешься и в то же время боишься встретить в одной из них самого себя — там, где ты был еще целым.

А может быть, тоска по прошлому, в конце концов, это не что иное, как попытка добраться до безопасного места, и безразлично, насколько оно далеко, до места, где все в целости и сохранности, где пахнет травой, где можно рассматривать розу и лабиринт ее лепестков. Я говорю «место», но это время. Место во времени. Хочу дать один совет, никогда, никогда не возвращайтесь после долгого отсутствия туда, откуда уехали, будучи ребенком. Это место изменилось, время покинуло его, там пусто и призрачно.

Там. Ничего. Нет.

Человек мечтает собрать себя заново и отправляется в места, где он был ребенком, где рос. Находит адреса всех девочек и женщин, в которых был влюблен еще с детсадовского возраста. Ему ничего от них не нужно, он просто хочет увидеть их, сказать, что всю жизнь не забывал, что они всегда были в его памяти (хотел сказать, в сердце, но это слишком сентиментально) и только они там и остались. Врачи дают два-три месяца, не больше. И он скрупулезно разбивает их на дни и часы, как разменивают крупные монеты на мелочь. У него есть еще три месяца, то есть по крайней мере девяносто один послеполуденный отрезок дня (он очень любит послеполуденное время). Если умножить на двадцать четыре, получается две тысячи сто восемьдесят четыре часа. Но ему и этого мало, поэтому он умножает на шестьдесят. Итого более ста тридцати одной тысячи минут. Вот так уже хорошо, никогда прежде он не чувствовал себя настолько богатым. Он все это может потратить, все, до последней минуты. Садится в автобус и весь день едет в город. Дома, где он прежде жил, уже не существует. Большинства знакомых адресов уже не существует. Девушки давно стали женщинами, вышли замуж за других, какой ужас! Кто знает, почему он думал, что они так и остались страдать, брошенные им в разгар романа, и все так же мечтают о нем, подобно героиням Чехова.

Наконец ему все же удается встретить одну из своих возлюбленных. Им тогда было по четырнадцать. Они даже понарошку поженились. Он стащил у матери кольцо (та потом с ног сбилась, пытаясь его отыскать). Это была высокая стройная девушка с мечтательным выражением лица. Немного похожая на молодую Роми Шнайдер.

Во дворе знакомого дома он видит пожилую женщину, которая несет таз с бельем. Бросаются а глаза редкие волосы, завязанные узлом. «Нет, — говорит он себе, — это не она. Наверно, они поменяли адрес».

Но это она.

От той девушки ничего не осталось. Он не знает, что сказать, но называет себя. Я, говорит, такой-то. Она не может вспомнить. С тех пор прошло несколько жизней. Подумав немного, называет другое имя. Потом в памяти что-то проблескивает. Но тут из дома выходит старик в майке, ее муж. Видит, что жена разговаривает у забора с незнакомым мужчиной.

— В чем дело? — спрашивает, сжимая палку в руке. — Что вам надо?

Он не находит что сказать, не может объяснить, что ему надо. Она тоже молчит.

— Ничего, — выдавливает из себя наконец, — скупаю старые вещи: фотографии, гобелены, часы, радиоприемники — одним словом, старье.

— Иди себе, — говорит старик, — иди своей дорогой, давай, давай… Нету нас ни новых вещей, ни старых…

Женщина так и стоит молча, словно памятник, даже таз не опустила на землю. Мужчина переходит улицу и прячется в тени. Откуда-то по радио доносится сводка об уровне воды в Дунае в сантиметрах — совсем как в детстве. Ага, значит, три часа пополудни, даже нет необходимости сверяться со временем. Он медленно идет по улице. От жары асфальт плавится и подметки липнут к тротуару. Из карманов падают на асфальт и звенят, подобно монетам, все (уже ненужные!) минуты, которые у него остались…

То, чего я не смею сделать, станет историей.

5

Однажды во второй половине дня я решил съездить в город, где жил когда-то. Я часто туда возвращаюсь, хотя знаю, что ничего не сохранилось с того времени; ни парк, ни маленькая площадь возле крытого рынка, ни улица, на которой я вырос, уже не помнят моих шагов.

На стволе каштана рядом с почтой вижу прикрепленный четырьмя кнопками лист бумаги, на котором написано следующее:

МЕНЯЮ

Большой телевизор LCD

32 дюйма работает безупречно 8 лет

За 30 литров ракии

Ямбол, тел. 046…

15.02

В задумчивости стою перед этим объявлением: подлинной запиской, взятой с древа жизни, а точнее, приколотой к дереву четырьмя кнопками.

Это часть болгарского эпоса, мистерия болгарского голоса, тихого, ненавязчивого, неожиданно решившего вслух выразить свою мечту.

Ракия взамен телевизора.

Мечта и ужас… мечта и ужас… Написано в феврале. Только в феврале может раздаться этот жалобный зов, со всем его трагизмом… Ракия закончилась, а зима продолжается. Вот краткий экзистенциальный роман целого народа. Старый разболтанный джип с брезентовой крышей, впрочем, нет, «москвич» твоей жизни застрял в конце зимы… Сгущается темень, воют шакалы, а бензин в баке закончился… Мать твою, что за жизнь… Мать вашу… И ракию мою забрали! (Да никто ее не брал, ты сам ее выпил, но здесь испокон веков говорят, что кто-то у тебя забирает или, наоборот, дает.)