Времеубежище
Шрифт:
Вдруг площадь преобразилась, и жужжащее множество как по сигналу начало строиться. Явно возникла какая-то проблема с техникой: оператор смачно выругался, и это услышала вся площадь. Но тут же, чтобы исправить ситуацию, включили «Интернационал»: «Вставай, проклятьем заклейменный…» Впереди на электрокарах была установлена платформа с гимнастами, готовыми по сигналу соорудить живую пирамиду. Рядом со мной девушки с газовыми шарфиками и флажками в руках репетировали композицию, при этом некоторые из них присели на корточки, выложив из флажков лицо, которое должно было походить одновременно и на Ленина, и на Димитрова. Я вдруг вспомнил, как моя тетя всю жизнь гордо рассказывала за столом перед гостями о том, как в 1968 году участвовала в церемонии открытия Фестиваля молодежи и студентов в качестве усов Ленина перед сорока тысячами собравшихся на Национальном стадионе. Вы не представляете, как она волновалась. Каждый раз, слушая историю, я еле сдерживал смех и убегал в детскую, чтобы
Идея провести демонстрацию сама по себе представлялась неплохой, но имелись и недостатки: пространство было ограничено. Метров двести — двести пятьдесят, и люди оказывались на площади между мавзолеем и Национальной галереей, которая когда-то была царским дворцом, а во времена турецкого ига — резиденцией турецкого правителя. Голос диктора грохотал из громкоговорителей. Непонятно, специально разыскали старые колонки, чтобы постоянно слышался треск и звук был плохой, как раньше? Если так, значит, во главе движения стояли толковые люди и вложения сделали немалые. Деньги, разумеется, — это было тайной, известной всем, — шли из России, которая постепенно превращалась в Советский Союз, возвращая себе посредством референдумов утраченные территории.
Над площадью зазвучал глубокий взволнованный голос диктора. Организаторы митинга пригласили старого актера, умевшего говорить с патетикой того времени. Слушаешь — даже мурашки бегут по ноже. Все те же слова о пролитой крови тысяч героев, о трудном, но единственно верном пути к светлому будущему, оптимизм и вдохновение, жизнерадостность и дерзновение…
Люди вокруг, как и когда-то, вряд ли вникали в смысл сказанного, да это и не было возможным, но тон диктора, интонация и пафос были именно той красной лампочкой, которая могла заставить выделяться желудочный сок прошлого.
Я пристроился с краю блока Отечественного фронта и увидел деда Матейко. Мы приветливо кивнули друг другу.
Колонны тронулись. Впереди шел духовой оркестр, за ним следовала группа мажореток. Я так и не понял, когда при социализме разрешили эту откровенную эротику, наверное, это произошло с согласия похотливых стариков из Политбюро где-то в восьмидесятые. Те же, кто когда-то приказывал клеймить бедра девушек в коротких юбках и отправлял их на Московскую, 5, вдруг признал этих лолит, одетых как повстанцы.
За ними следовала подвижная платформа, на которой гимнасты выстроились в живую звезду, потом шли рядом девушки, которые флажками должны были изобразить голову Ленина/Димитрова. Затем несколько электрокаров везли огромные пенопластовые конструкции и портреты. И наконец, шагали обычные трудящиеся с гвоздиками и флажками (я так и не успел обеспечить себя хотя бы одним атрибутом). Я оказался в самом конце колонны, рядом с галереей, откуда мог наблюдать всю картину происходящего. И прежде всего оценить мавзолей. Можно сказать, что это было гвоздем программы — вновь возведенный, целехонький. По колоннам словно прокатился электрический заряд. Люди испытали настоящее волнение, когда остановились напротив мавзолея. Рабочие, возводившие его накануне вечером, справились отлично. Новехонький мавзолей сверкал белизной и выглядел совсем как настоящий. Гвардейский караул перед ним исполнил ритуал. По сигналу люди трижды прокричали: «Слава! Слава! Слава!» Странно, когда они успели отрепетировать, такого синхрона невозможно добиться просто так. Я же пропустил репетицию, и мой голос немного выбивался из стройного хора, но мы, Отечественный фронт, и без того пятая спица в колеснице. В этот момент на трибуну мавзолея стали подниматься официальные лица, приветствуя собравшихся точно так же, как когда-то. Здесь тоже все было отработано. Я подумал, что не прочь познакомиться со сценаристом. Вдруг площадь затихла и голос диктора призвал: «Встречаем нашего вождя и учителя, товарища Георгия Димитрова…» Я подумал, что в сценарий закралась ошибка. Почтить память — куда ни шло, но чтобы встречать… В наступившей тишине запели фанфары, затем крыша мавзолея раскрылась и две плоскости разъехались в стороны, а изнутри начало подниматься ложе Димитрова, точно таким я видел его в детстве: с красной плюшевой плащаницей поверх ложа, цветами вокруг воскового тела и… само восковое тело вождя. Саркофаг завис над трибуной. Какая-то женщина, стоявшая на ней, быстро перекрестилась. Площадь замерла. Я на секунду испугался, что фигура вождя покатится и упадет прямо на головы официальных лиц. Думаю, они тоже этого боялись. Потом две половинки крыши соединились, вождь поднял руку, правда только ладонь, и помахал ею. Чуть-чуть, почти незаметно. Несколько старушек схватились за сердце, и их быстро вывели из толпы. Включили и голос Димитрова — явно какую-то старую запись. Он говорил о том, что путь, который мы избрали, не ровная дорога перед Народным собранием, а тренистый… Эти люди так и не научились говорить правильно.
Должен признаться, что у меня прихватило сердце. Когда запись кончилась, вперед выступила лидер движения, женщина лет пятидесяти, в типичном для этой категории дам сильно приталенном костюмчике, с красным шарфиком на шее и красной гвоздикой в петлице. Она сделала знак толпе и громко произнесла: «Дор-р-р-р-рогие
товар-р-рищи…» Этот многократно произнесенный звук «р» был особым социалистическим сигналом. Чем больше «р», тем легче завести толпу. Неслучайно бытует мнение, что клички собак должны содержать этот звук, он якобы заставляет их беспрекословно выполнять команды.11
Коллективные амнезии и сверхпроизводство памяти
Чем больше общество забывает, тем больше кто-то производит эрзац-память, продает ее и так заполняет освободившиеся ниши. Этакая отрасль легкой промышленности. Прошлое, изготовленное из легких материалов, пластмассовая память, как будто распечатанная на 3D-принтере. Память, отвечающая потребностям и спросу. Новое лего: разные модули устанавливаются на точно определенное опустевшее место.
До сих пор нет четкого понимания, является ли то, что мы описываем, диагнозом, или это экономический механизм.
Восстание
12
Я не стал ждать окончания речи, произносимой с мавзолея. Мне нужно было еще успеть на митинг «Молодцев», который как раз начинался в полукилометре отсюда — в Борисовом саду. Я выбрался из толпы позади здания бывшего царского дворца, ныне Художественной галереи. Моя квартира, которую я снимал, была неподалеку. Я сходил туда, быстро сменил пиджак и брюки на потури и вышитую безрукавку, но белую рубашку оставил — белые рубашки всегда в чести. Накрутил на талии красный матерчатый пояс, водрузил мохнатую шапку на голову — и вот я уже молодец-повстанец Остроносые кожаные постолы и накрученные до колен онучи оказались не слишком удобными, зато ногам стало легче после некомфортной жесткой обуви. Наконец я направился к зданию Софийского университета, обошел его и быстро проследовал через Княжеский сад с памятником Советской армии. В последнее время его круглосуточно охранял кордон левых добровольцев из-за участившихся случаев вандализма. По ночам осквернители памятника с помощью баллончиков с краской превращали каменных советских солдат в бэтменов и суперменов. Надо сказать, это далеко не худшее из того, что могло произойти с памятником.
Я прошел мимо стадиона и очутился в дебрях Борисова сада, который не так давно назывался парком Свободы, а еще раньше, до войны, был известен как Пепиньера или Рассадник.
Здесь каждое место раньше называлось по-другому.
Я бывал в Борисовом саду. Если бы кто-нибудь из собравшихся патриотов потрудился прочитать, что на этом месте когда-то располагался турецкий гарнизон, а потом было разбито турецкое кладбище, то наверняка они бы выбрали другое место для сборного пункта. Но у природы нет памяти, у людей тоже, поэтому в Борисовом саду гремели патриотические песни — почти что в полдень, или, как сказали бы когда-то, в двенадцать часов по турецкому времени Когда я проходил мимо озера Ариана, одна онуча размоталась, и я чуть не упал.
— Ты как, бачо, тебе нужна помощь? — наклонился ко мне какой-то молодой человек.
— Спасибо, брат, со мной все в порядке, благодарствую, — в тон ему ответил я.
Это филологическое упражнение меня порадовало. «Бачо» — так раньше обращались к тому, кто старше тебя… Там — «товарищ», здесь — «бачо»… Язык терпелив, он все сносит, не бунтует. Ибо все помнит, все, что было до нас. А может, дело в том, что у него нет памяти?
Мимо проходят нарядные красавицы. У каждой за ухом цветок. Ожерелья из монет сверкают на солнце, серебряные застежки на поясах отражают свет. Девушки одеты в национальные костюмы всех областей Болгарии. Красные сарафаны-сукманы и расшитые черные фартуки — у представительниц Фракии, черные платья-фустаны — у жительниц западных областей, расшитые атласные безрукавки — у тех, кто обитает в Родопах… Множество производителей мужской и женской одежды без остановки шили из домотканого шерстяного сукна потури, безрукавки, сарафаны и форму повстанцев, в том числе и для детей, словно готовилось новое Апрельское восстание.
День был прекрасный, приветливо светило нежное майское солнце, и казалось, что даже деревья вырядились в национальные одежды, чтобы не отставать от происходящего. На обширных полянах Борисова сада сидели компании. Некоторые уже разложили скатерти и достали еду, кто что принес: яйца, жареных цыплят, лютеницу.
Здесь было много мужчин разных возрастов — юноши, мужчины средних лет (с солидным брюшком) и белобородые старцы. Последние вызывали во мне особую симпатию. Некоторые из них были настолько старыми, что, казалось, и знать не знали о европейской одежде. При себе каждый из них имел или саблю, или самодельный кинжал, или перочинный нож. Многие нарядились в суконные потури с вышитыми узорами из черных гайтанов. Штаны между ног свисали почти до колен, из-за пояса торчали пистолет и нож с костяной рукояткой. Почти у каждого было старое ружье. Мелькали берданки, кремневки, ружья времен Русско-турецкой войны XIX века, иногда попадались карабины «Шаспо» той же эпохи. Те, кто был не настолько опытен, пришли с пневматическими винтовками, выкрашенными в цвета национального знамени. (Надо же, как в определенных условиях в голове неожиданно всплывают, казалось бы, уже напрочь забытые слова и понятия.)