Время гарпий

— Понятия не имею, что их так по музеям тянет? — подобострастно поддакнули часы.

— С одной стороны, в Прадо есть буквально все! Эль Греко, Веласкес, Гойя, ван Дейк, Босх, Рубенс, Пикассо, Тициан, Дюрер, черт лысый… Причем большинство основных коллекций — гигантского размера, на много залов, а не по несчастной пятеркедесятке картин на художника, как у нас в лучшем случае, — рассуждал голый Жора. — С одной стороны, посещение Прадо — настоящее пиршество. Первые два можно провести в восторженной нирване. Тут ведь перед некоторыми картинами хочется щипать себя за руку, проверяя, неужели видишь их наяву?.. Представляешь, как Босх писал «Сад земных наслаждений» или «Воз с сеном», корячился на всю стену, ученики боковушки триптиха расписывали… Так ведь и возникает в результате вещь, которую можно рассматривать и изучать в деталях… Это непередаваемое ощущение!.. Будто на тебе замыкается какая-то непостижимая цепочка случайных событий!

— А если просто в книжке посмотришь, то ощущения передаваемые? — подобострастно поинтересовались у него часики.

— Ощущения тогда обыденные, — признался Жора, отхлебывая пиво. — Здесь какой-то особый личностный контакт. Тем более, сейчас, когда здесь никого нет и можно по залам в трусах ходить.

— Немедленно одень его! — не выдержала Эвриале.

Обернувшись к Ларисе Петровне, она сказала: «Ну, как ни крути, а ничего случайного не бывает! Давай взглянем в зале Босха на картины, которые этот гражданин упомянул, да займемся чем-то более приземленным.»

Из своих методических основ самообразования Лариса Петровна знала, что триптих Иеронима Босха «Воз сена» считался первой из больших сатириконравоучительных аллегорий зрелого периода творчества художника. В Прадо была одна из двух версий картины, вторая находилась в Эскориале. Обе картины неплохо сохранились, но за века подверглись настолько масштабной реставрации, что никто уже не знал, какая из них является оригиналом. Возможно, оба триптиха, изобилующих маленькими фигурками, написанными в смелой технике мазка, — являлись оригиналами. Но в изображения на внешних створках явно выполнены кистью кого-то из подмастерьев или учеников Босха.

«Возе сена» не было общепринятой перспективы изображения пространственных объектов на плоскости в соответствии с теми кажущимися сокращениями их размеров. Причем, большинство художников шли к перспективе, добивались зримой глубины композиции. У Босха же все происходило наоборот. Если в ранних произведениях он еще более или менее придерживается традиционной перспективы, то в больших фантасмагориях зрелого периода он изобретает новую технику, по-своему решает проблема пространства. Он создавал некое воображаемое пространство, где множество движущихся фигурок образовывали непрерывный первый план, противопоставляемый эпизодам фона, но без всякой обратной зависимости. Он будто не старался выделить первый план вообще, все группы изображений оказывались на первом плане, будто ожесточенно вытесняя друг друга.

На картине, на фоне бескрайнего пейзажа огромный воз сена окружили люди, а среди них жестко выделяются все сословия «сильных мира сего» и «простого народа». Однако кастовые различия не сказываются на их поведении: все они хватают охапки сена с воза или дерутся за него. За лихорадочной людской суетой сверху безразлично и отстранённо наблюдает Христос, окружённый золотым сиянием. Никто, кроме молящегося на верху воза ангела, не замечает ни Божественного присутствия, ни того, что телегу влекут странные демоны.

Лариса Петровна знала, что обычно эта аллегория рассматривается как иллюстрация старинной нидерландской пословицы: «Мир — это стог сена: каждый хватает, сколько сможет!» И стоило Босху выставить такой воз сена, как весь род людской представал погрязшим в грехе, полностью отринувшим нравственные заповеди, полностью безразличным к собственной душе.

Она беспомощно оглянулась к Эвриале, увлекшейся подбором подобающего одеяния для их случайного спутника. Часы наряжали его то в рясу священника, то в камзол дворянина, то в латы стражника. Визуальный ряд живописных полотен вызвал «передоз» и у подвыпивших часов, которые сейчас никак не могли сосредоточиться на текущем моменте.

— Оставьте его! — заступилась Лариса Петровна за ошалевшего Жору. — У нас нынче безвременье, поэтому вы все равно не угадаете!

— Ладно, — смилостивилась Эвриале. — Немедленно убирайтесь оба, накройте стол, потом заберите нас отсюда!

Жора и часы растворились в воздухе с нескрываемым облегчением. Эвриале подошла к Ларисе Петровне, стоявшей возле огромного полотна, и достала из складок платья изящный хрустальный флакон. Стоило ей щелкнуть по нему ногтем перед носом зачарованной Ларисы, как внутри флакона заискрились золотые песчинки.

— Все второпях, все с колес! — посетовала Эвриале. — Но ведь ты сама видела, как эта Хоакина похожа на тебя, тут уж ничего не поделаешь. Обычно Эвтерпа изображается в группе, она как бы усиливает вдохновляющее воздействие либо старших муз, либо младших… От Эрато одни проблемы, а Эвтерпа ко всему подходит методически, всему определяя истинную цену. Ну, что тут у тебя?

— У меня? Ничего, — пробормотала Лариса Петровна, прислушиваясь к странному шуму в ушах. — У меня сейчас в голове гудит… Мне кажется… что это со мной?

— Ты становишься настоящим, живым воплощением Эвтерпы, — пояснила Эвриале, с любопытством глядя на нее. — Не аллегорически, как на картине Гойи, а на самом деле.

— Я смогу что-то делать? — деловито поинтересовалась Лариса Петровна слабым голосом.

— Понятия не имею! — призналась Эвриале. — У всех это происходит по-разному. К тому же ты ведь не будешь знать, во сне это случилось или наяву, даже если в разговорах с Жорой выясните, что видели один и тот же сон. Лучше не выяснять, конечно. Чтобы не мешать полной свободе выбора. Вот как на этом полотне! Все есть, никто свободе выбора не мешает!

— Нет, мне кажется, что чего-то не хватает! — призналась Лариса Петровна. — Будто Босх уничтожил здесь не только перспективу…

— Да, плоский мир иногда берет над ним верх, — согласилась Эвриале. — Наверно, поэтому художества даже вроде этого не входили в компетенцию муз, хотя само название «музей» означает «жилище муз». Мы видим необыкновенно прекрасное полотно. И что вдохновило мастера на его создание? Человеческие пороки! Как бы он их показательно не бичевал во всю стену, но что-то главное им точно упущено, верно? Иначе зачем мне сейчас тратить на тебя золотой песок?

— Да, меня смущает именно его побудительная вдохновляющая сила, — прошептала Лариса Петровна. — В чем она? Полотно подавляет своим масштабом, как приговор всему миру, но ведь это неправда! Здесь лишь догмат веры без радости жизни. Нет выбора! Мы видим, как все устремлены в погоню за благами земными… Вот грех алчности, стяжательства, корысти, жадности… Но разве это надо было увековечить и пронести сквозь века? Это иногда перестает быть притчей, при широком диапазоне изображенных слоев общества — это выливается в констатацию, мол, все такие. Владыки светские и духовные, следующие за возом в чинном порядке, не вмешиваются в свалку и распрю за сено лишь оттого, что это сено и так принадлежит им, — повинны в грехе гордыни. Алчность заставляет людей лгать и обманывать, вот мнимый слепец с юным поводырем вымогает подаяние, а здесь лекарь-шарлатан выложил свои дипломы, склянки и ступку… Огромное брюхо монаха, наблюдающего, как монахини накладывают сено в мешок, — олицетворяет грех чревоугодия. Влюблённые пары на верху воза предаются грехам любострастия… Даже музицирующие любовники из более изысканного общества будто усиливают главную мысль — торжество алчности. Здесь нет жизни, потому что изображена смерть души до физической смерти.