Время гарпий

Мне чужды ваши рассуждения: «Христос», «Антихрист», «Дьявол», «Бог». Я — нежный иней охлаждения, Я — ветерка чуть слышный вздох.

— Будто от имени Холодца написано, правда? — спросила она Эрато. — Согласись, песни сирен невероятно красивы, но они зовут к вечному покою, а песни муз — призывают к жизни, которая намного труднее смерти. В жизни-то еще головой думать иногда приходится! Поэтому после своей трудной победы музы выдергали перья сирен, навсегда запретив им украшать себя перьями. Но, как видишь, нынче сирены в фаворе! Они носят не только перья, нынче каждая венчает себя золотой короной. И что удивляться предложению нашего Холодца, который приказал тебе восхвалять пение сирен? Большего ты не заслуживаешь.

— А чего я заслуживаю? Смерти? — взвилась Эрато.

— Причем здесь смерть? — Сфейно с недоумением подняла на нее глаза, в которых плясали теплые искорки смеха. — Меня до крайности удивляет это неестественное стремление к смерти, рассуждения о том, что «жизнь — процесс умирания» и тэдэ. Больше всего на эту тему рассуждают… паразиты, стремящиеся внушить эти покорные мысли тем, за чей счет существуют. И чем все это заканчивается? Вот взять того же Бальмонта. Его поэтический талант изначально был мощнее всех, это ведь признали его современники. В поэзии сложно навязать то, что вы на своих конкурсах навязываете в прозе, восхищаясь платьем голого короля, опять забывая конец сказки. По уровню поэтического дарования Бальмонта можно поставить рядом с Александром Сергеичем Пушкиным, чье имя на флаконе Каллиопы, конечно, есть, а вот его имени никогда не будет!

Я в этот мир пришел, чтоб видеть солнце, А если день погас, Я буду петь… Я буду петь о солнце В предсмертный час!

— У него, заметим, вся жизнь, полная сибаритства и тонких наслаждений — «предсмертный час»! — саркастически продолжала Сфейно. — Но, конечно, сам поэт столь же «скромен», как и Маяковский, с его манифестами «Я и солнце»! К тому вообще солнце приходило в гости на государственную дачу — чайку попить. Но чем все это заканчивается? Может, ты слышишь голос его часов? Нет, его голос навсегда потонул в пучине времени, а стихи читают лишь если заболеют респираторной инфекцией. Прошлый век Бальмонт встретил строчками из стихотворения «Кинжальные слова»:

Я хочу горящих зданий, Я хочу кричащих бурь!

Его желание исполнилось, но ведь ты знаешь, что за «кричащую бурю» он призывал!

— Гарпии! — тут же с ненавистью выдохнула Эрато.

— Совершенно верно! От песен сирен он с легкостью докатился до гарпий. Он же не боролся с ними за каждую доверившуюся душу, он их с легкостью сдавал! В книге «Будем как солнце» у него было стихотворение «Голос заката» с «социальноиносказательной концовкой», как писали о нем филологи.

Любите ваши сны безмерною любовью, О, дайте вспыхнуть им, а не бессильно тлеть, Сознав, что теплой алой кровью Вам нужно их запечатлеть.

— Он знает, что сны уже полны страхов, — догадалась Эрато.

— Конечно! И он будто сзывает гарпий на эту теплую кровь, — подтвердила ее догадку Сфейно. — И никто на эту безукоризненную форму не скажет, что строчки написаны «клиническим сумасшедшим». Никто ему не указал, насколько нелепо равняться с солнцем, всех критиков это устраивало до тех пор… пока небо не обрушилось на их мир.

При всей своей кажущейся глухоте к литературным проблемам, которым Сфейно, по ее мнению, напрасно придавала слишком большое значение, Эрато понимала, почему та привела в пример поэта-символиста Константина Бальмонта. Одной из существенных особенностей символистской поэтики была мифологизации жизненных явлений, против которой сейчас восставала ее перепуганная насмерть душа. Многозначность художественного образа в символизме усиливалась широким обращением к мифу. В мифе символисты усматривали высшую эстетическую, даже сверхэстетическую ценность, хотя вряд ли кто-то из них сталкивался с его «ценностью» так, как только что довелось столкнуться ей самой.

Из вузовского курса она даже помнила слова поэта Вячеслава Иванова: «Мы идем тропой символа к мифу», которые запомнила лишь из-за давней встречи со Сфейно. Тогда ей было просто любопытно, что запел бы этот Вячеслав, если бы ему довелось на самом деле столкнуться с теми, кого он считал бесплотными мифическими фигурками, раз он категорически утверждал, будто «утопические идеи мифотворчества» являются всего лишь «всенародным искусством, преображающим мир». Интересно, а что бы он счел за миф, если бы при нем его ожившие герои разодрали бы на портянки парочку его коллег из кружка символистов, подпевавших ему: «миф — постулат мирского сознания»?…

Никто из них так и не понял, что пока они говорили о «мифах» с той долей развязности, которой бы не допустили, если бы сами хоть на йоту верили сказанному, возле них уже кружили те «крылья бури», после которых и жизнь, и творчество надолго утратили смысл… Но они все болтали и болтали… о «бессознательнохудожественном представлении о мире», демонстрируя потрясающие образчики неприятия жизни такой, какая она есть.

В институте ей пришлось писать курсовую работу по статье Андрея Белого «Магия слова». Тогда она с ехидством отметила про себя, что крошечными ручками он пытался примерить невероятно тяжелую для его головы золотую корону Каллиопы.

Когда я говорю: «Месяц — белый рог», конечно, сознанием моим не утверждаю я существование мифического животного, которого рог в виде месяца я вижу на небе; но в глубочайшей сущности моего творческого самоутверждения не могу не верить в существование некоторой реальности, символом или отображением которой является метафорический образ, мною созданный. Поэтическая речь прямо связана с мифическим творчеством; стремление к образному сочетанию слов есть коренная черта поэзии.

< image l:href="#" />

— Да, и пока они болтали, лишая слова присущей им силы, смерть подошло к ним вплотную, — поняв, о чем она думает, сказала Сфейно. — В 1905 году, когда можно было еще многое исправить, некоторые символисты за деньги «сотрудничали» в первой легальной большевистской газете «Новая жизнь». С их «мифическими» манифестами там была напечатана и статья Ленина «Партийная организация и партийная литература», которая исковеркала жизнь многих Каллиоп.

— Но этого же все равно не может быть, — упрямо сказала Эрато, разделываясь с ореховым пирожным в шоколадной глазури. — Было бы глупо вообразить, будто мы сейчас пьем чай, говорим о поэтах-символистах, — только потому, что Каллиопа пишет это в своем романе… потому что ей надо, чтобы мы это сказали для ее диалога! Это же глупо!

Бросив ложку на стол, поперхнувшаяся в смехе Сфейно схватила вышитую розами салфетку.

— Ты иногда скажешь… так хоть стой, хоть падай! — сказала она, вытирая глаза. — Ладно, только не обижайся больше, а то мы так весь вечер просмеемся, а обсудить надо многое. Я никогда не мешала тебе делать твои глупости, которые ни в один роман не вставишь. Потому, что в тебе сокрыта беспечная сущность пятой музы. Эрато — это муза скоротечной молодости, когда каждый сделает свои глупости, здесь ничего не поделаешь. Хотя ты всегда строишь такие грандиозные планы, так тщательно все рассчитываешь, а что в результате?.. Но сейчас все это уходит, и мне жаль.