Время кобольда

– Потому что жива ведьма, – пояснил варёный. – Мы не можем умереть, пока она жива. И да, если вам интересно, – мне больно. Так же больно, как было в первый миг. Всё время. Всегда. Но я не могу умереть от боли, а кричать от неё мы устали.

Они кинулись из тумана, вооружённые острыми обломками железа и палками. Их варёные глаза ничего не видят, но это не мешает: помещение небольшое, скрыться некуда, а если они ранят друг друга – им плевать. Им уже не может стать больнее.

Туман стал розовым.

Прежде чем я застрелил последнего, он успел перехватить горло Абуто острым, кривым, похожим на толстый серп обломком, и захохотать, облившись её кровью. Хорошо, что здесь нет снов – эта картинка снилась бы мне до конца дней моих. Сэмми пал, как герой, пытаясь не допустить их до девушки. Остальные пали просто так, оказавшись на пути. Натаха и Сэкиль не пострадали. Мы стояли в стороне, и ломившиеся прямиком к Абуто варёные щитомордники на нас не наткнулись. Я перестрелял их в затылки, и они даже не обернулись. Наверное, им всё равно. Всё закончилось за несколько секунд.

– Какой пиздесь… – выразила наши общие мысли Сэкиль.

– Сходили, блядь, покушать, – добавила Натаха.

***

– Как ты думаешь, они совсем умерли? – спросила Натаха, пока мы несли тела Абуто и Сэмми на этаж-морозильник. – Или проснёмся утром, а они снова с нами, как и не было ничего?

– Не знаю. Здесь вообще нет никакой логики.

– Ири мы её не видим, – сказала Сэкиль. – Потомусто у нас память прохая. Дазе пока мы не теряри её носью, всё равно помнири не всё. Сто происходит? Как мы сюда попари? Кто мы?

– Да, Сека права. Нихрена мы толком не помнили, только круг койка-сортир-столовая-койка. Вечный цикл.

– По крайней мере, цикл мы поломали. Теперь будет что-то другое.

– Казется, я узе об этом зарею.

На холодном этаже уже не так холодно. Стены покрылись толстой шубой инея. Нас в одних рубашечках прихватывает ощутимо – но не тот лютый мороз, что был раньше.

– Логично, – констатировала Натаха, сгружая тело Сэмми на то же место, куда мы не так давно клали труп Васятки. Его там, кстати, не оказалось, хотя я бы не удивился. – Мы взорвали «горячую» часть, значит, холодная нагреется.

Я уложил рядом худую и лёгкую Абуто. Её смерть не отзывалась во мне какой-то трагической потерей. И не потому, что я ожидал её увидеть живой (и не вспомнить о её смерти) завтра. А потому что… Кстати, почему?

– Такое ощущение, что всё не всерьёз, – ответила на мой невысказанный вопрос Натаха. – Как будто это не имеет значения. Словно всё ненастоящее – и смерть, и жизнь.

– Ты осень права, Натаса, – сказала Сэкиль. – Осень-осень. Ты дазе не понимаес, как ты права.

– Что-то вспомнила? – спросил я.

– Только осюсение. Не понимание. Это неправирьно, и знасит, невазно. Не знаю. Казется, сто дорзна знать, но не знаю.

– Пойдёмте, холодно тут, – Натаха коротко кивнула убитым, как бы прощаясь, и мы оставили их одних.

***

Прозвучит цинично, но мы вернулись на «горячий» этаж, разогрели еду и оттащили её на свой. И тяжёлые неудобные контейнеры напрягли нас больше, чем лежащие там тела. Права Натаха – нет ощущения реальности. Я думаю, это потому, что нет нормальной памяти. Мы – это то, что мы помним. А здесь все воспоминания – как многократно переписанная аналоговая аудиозапись. Каждый раз чуть-чуть теряешь в качестве, а в конце концов всё тонет в шумах и помехах. Не поймёшь толком, что это было, – парадная речь? Песня? Сказка? Может, это кто-то спьяну неприличный анекдот рассказал, а ты вслушиваешься, как дурак, смысл жизни там ищешь.

Стасик попытался было залупиться, но, посмотрев на нас, измазанных чужой кровью и пахнущих порохом, заткнулся сам.

– Их больше нет, – это всё, что я ему сказал.

И хватит с него. Патронов осталось всего ничего – вот это проблема. А Стасик… Да хер с ним.

Заперлись на складе, уселись на кроватях. В помещении осталась одна рабочая лампа, она неприятно гудит и ещё более неприятно мерцает. Темновато и неуютно, мы сидим прижавшись друг к другу. Нам хреново, а вместе чуть легче. Абуто и Сэмми были нам… Да никто. Мы и сами-то себе никто. И звать нас никак. Но все же они были «наши», нас стало меньше. Это угнетает.

Я как мог тщательно и подробно записал события дня, а Натаха с Сэкиль, несмотря на мои уговоры, не стали.

– Ты нам все расказес.

– Мы тебе доверяем, Кэп.

Им просто безразлично. Слишком тяжёлый день. Слишком тяжёлое всё. Я жду полуночи – или когда там меня ресетит – с нетерпением. Были бы тут часы, смотрел бы на них не отрываясь. Да, завтра всё постепенно вспомнится, но уже не так. Затёртая перезапись перезаписи – совсем не то, что оригинал. Не так ранит. Меня люто бесил этот цикл, но сейчас мне кажется, что это даже гуманно. Как наркоз. Пусть даже это наркоз по башке поленом.

Вскоре лампа погасла. Мы посидели немного с фонариком, потом просто легли спать. И уснули.

***

Я проснулся от загудевшей и защёлкавшей стартером ртутной лампы. Лежал и смотрел, как она снова и снова пытается зажечь разряд в трубке, тускло светящейся концами.

– Напряжения не хватает, – сказала Натаха.

Тоже, значит, проснулась.

Она навалилась на меня во сне и наглухо отлежала плечо, теперь по нему бегут колкие мурашки. Но я помню, кто она. И кто я. Насколько это возможно в здешнем странном существовании.

– Оу, Кэп-сама, доброе утро! Приятно вас видеть, не гадая, кто вы и посему в моей постели. Хотя вам бы не помесало принять дус. И мне тозе. Как вы думаете, вода есть?

– Вряд ли, – ответила ей Натаха. – Тут лампе не хватает напруги стартовать, думаю, с насосами хуже.

Лампа загудела сильнее, замерцала чаще и всё-таки зажглась.

– Просралося, – откомментировала Натаха, – да будет свет.

– Абуто и Сэмми не с нами, – констатировала очевидное Сэкиль.

– Это ещё ничего не значит, – ответила ей Натаха.

Я подумал, что ещё как значит, но ничего не сказал. Все увидим, в конце концов.

В дверь постучали.

– Мозет, это они?

Увы, это оказался Стасик.

– Кэп, сразу скажу – я всё помню.

– Я счастлив.

– А я – нет! Ваши опрометчивые действия и оголтелый волюнтаризм поставили общину на грань выживания!

– Волюнтаризм? Оголтелый?

– Воды нет! Еды, можно сказать, тоже нет! Точнее, она непригодна…

– Заморожена?

– Есть такое, – признался Стасик, – но уже не до абсолютного нуля, как вчера. Хоть это к лучшему…