Время кобольда

От его мечтательной улыбки в широкую рыжую бороду местные чуть не обосрались, даже не понимая по-русски. Такая она была добрая.

– За родителей – дело святое, Антох. А огнемётом я тебя научу, там несложно вообще…

Я не стал ему объяснять, что Прометей – не бог огня, и жечь деревню тоже не стал. Может, зря.

***

– О чём вы так глубоко задумались, Антон? Какие воспоминания так повысили ваш пульс?

– Сущая ерунда, – соврал я, – размышлял об альтернативных методах преодоления детских психотравм.

– Поделитесь?

– Вам не пригодится. У вас же нет огнемёта.

– Вы считаете, что разговаривать о детстве бесполезно?

– Ошибки, которые я сделал в детстве, уже сделаны. И это не мои ошибки, а того пацана. Который не имел жизненного опыта, был мал и достаточно глуп, чтобы верить людям. Я – давно не он.

– Вы про Антона, который только что потерял родителей, был привезён на родину военным транспортом в компании закрытых гробов и немедля после похорон отправлен в интернат?

***

Мне не было страшно. Мне не было тоскливо. Мне был пиздец.

Совершенно один. Никому вообще на всём свете не нужный. Привезённый казёнными людьми по казённой обязанности, даже не пытавшимися изобразить сочувствие. Оставленный в мрачном коридоре специнтерната, тускло освещённом ртутными лампами по схеме «одна через три». Лампы неприятно на грани слышимости зудели, а я думал, что мне пиздец.

«На самом деле я умер там, в Африке, – был уверен я тогда. – А это мой ад».

Про ад мне рассказывала моя полусумасшедшая тётушка. С ней меня оставляли в детстве, когда родители радостно сваливали в очередную командировку. Потом тётушка двинулась по фазе окончательно, родителям пришлось сдать её в дурку, а меня взять с собой. Они не хотели, договорились пристроить в какой-то интернат. Может быть, даже этот самый. Но я впервые в жизни устроил такую истерику, что сумел настоять на своём. Несмотря на уговоры мамы и жёсткое давление папы. Упёрся как баран.

«И вот результат, – думал я, – родители из-за меня умерли, поэтому я в аду. Ведь это я виноват, что так случилось. Не послушался маму и папу. И стою тут мёртвый…»

Ощущение «Я мёртвый» было непереносимо, невообразимо, непередаваемо омерзительным.

***

– Антон?

– Что?

Отпустило меня так же внезапно, как накрыло.

– Наш сегодняшний сеанс окончен, спасибо.

– Что это было сейчас?

– Что конкретно вы имеете в виду?

– Наверное, ничего.

– Тогда до следующей встречи.

***

– Слушай, ты, мозгосеря, – спросил я Микульчика, – это вообще насколько обкатанный метод? Не перегорит у меня ничего в тыкве от вашей вирт-терапии?

Доктора я нашёл на крыше – в шезлонге и с бокалом красного. И это, между прочим, в рабочее время!

– А что, есть причины для волнения? – проницательно спросил наш эскулап, глядя на солнце сквозь багровый напиток.

– Ну, так… – уклончиво ответил я. – В какой-то момент, знаешь, довольно неприятно торкнуло.

– В терапии вообще мало приятного, – отметил он. – Как и во всей медицине. Это как аппендикс вырезать – больно, противно, но перитонит хуже.

– Умеешь ты успокоить, да.

***

– Что это было, Нетта?

– Антон, меня там не было.

– Я думал, ты всегда в некотором смысле со мной.

– В очень «некотором». Клиника меня пугает.

– В смысле, «пугает»? Ты же вирп, что тебе сделается?

– А что сделалось с остальными вирпами?

– Их нет.

– Именно.

– Эй, ты же меня не бросишь сейчас?

– Нет, – вздохнула она так натурально, что у меня аж сердце кольнуло. – Ты без меня пропадёшь. Но это так неправильно…

– Да почему неправильно, чёрт меня подери?

– Я костыль. Без меня было бы тяжелее. Но, пока ты опираешься на меня, ты не можешь опереться ни на что другое. Для меня это кошмар логического замыкания – тебе будет очень больно, если меня не станет. Но ты не вернёшься в норму, пока я с тобой.

– В жопу норму, Нетта. В. Жопу. Норму. Норму, где нет тебя. Поняла?

– Поняла, Антон. Давно поняла.

– Ты и дети – лучшее, что у меня есть. В конце концов, вдруг эта ебучая терапия меня вылечит? Буду и с тобой, и нормальный, разве плохо?

Ничего не ответила Нетта. Ну и ладно. Она всё равно классная.

***

– Антон Спиридонович!

– Чего вам, Эдичка?

– Я хотел бы высказать несколько замечаний по поводу нашего с вами взаимодействия.

– Хотите – высказывайте, – равнодушно ответил я и, отодвинув его плечом, пошёл в столовую.

– Но вы меня не слушаете!

– А вы мне хотели высказать? Я думал, тем, кто вас сюда прислал.

И ушёл. А то обед остынет. Удивительно, как время пролетело с этим мозгоклюйством. Казалось, ну что мы там поговорили, а несколько часов как жопой сжевало.

Увы, Эдик, нимало не смущаясь, подсел ко мне за стол. Может, на него суп случайно перевернуть?

– Антон Спиридонович! – сказал он укоризненно. – Это просто несерьёзно!

– Эдичка, – ответил я, глядя в тарелку, – когда я ем, я глух и нем.

Я отметил, что ребята смотрят, как мы сидим рядом, а по их рукам и плечам бегут картинки. Социопсихологи считают, что скин-толк – это полноценный метаязык, который конкурирует с вербальной речью как минимум на равных. Но лично я думаю, что социопсихологи – долбоёбы.

– Вы, я вижу, не спешите включаться в скин-толк-коммуницирование? – отметил Эдик.

Я промолчал, наворачивая суп. Гороховый Тоне особенно удаётся.

– Почему вы лишаете себя такого канала общения с воспитанниками? Вы так много упускаете…

Строгая, но смешная рожица на его предплечье забавно подмигнула мне, но я не проникся.

– Смысл подростковой коммуникации – исключение из неё взрослых, – сказал я, переходя ко второму блюду. – Раньше эту роль исполнял сленг, сейчас – скин-толк. Предпочитаю оставить их наедине друг с другом хотя бы там.

– И вам совсем не интересно?

– Не настолько, чтобы нарушать личное пространство. В интернате его и так очень мало.

– Вы многое упускаете.

– Если кому-то что-то от меня надо, он всегда может подойти и сказать это старым добрым оральным способом. Если не надо – то и лезть не стоит.