Время любить

Елена Андреевна облегченно вздохнула. Полминуты они молчали.

— Спасибо тебе, Сереж. За все. И за прошлое и за настоящее. За все.

Кошкин не видел, как по щеке Елены покатилась единственная, но очень крупная слеза. В несколько каратов грусти. Эта слеза была признанием глубинной правоты Сергея, исходящей откуда-то из самых основ мирозданья, правота, которую женщина может чувствовать, но с которой никогда не согласится. Корни ее переплетаются с корнями того самого древа познания, поливаемого слезами теряющего любовь человечества. Елена всхлипнула, но Кошкин уже не слышал, потому что трубка в его руках запела отбой. Тем не менее, он еще сказал навстречу гудкам:

— Я больше не буду беспокоить наше прошлое, Лена. Может, только попрощаюсь. Ты же разрешишь мне?..

* * *

Этот телефон в кабинете Марченко звонил крайне редко. Вместо вертушки на этом телефоне с незапамятных времен красовался старый советский герб. Михаил Иванович не разрешал менять ни аппарат, ни герб. Строго предупреждал секретарей: «умру, меняйте, что вздумается, а сейчас не трогайте». За последние тридцать лет в трубке этого аппарата сменилось 5 голосов. Вообще-то шесть, но Черненко в кабинет Михаила Ивановича позвонить не успел. Электронное нутро боевого оружия его интересовало меньше, чем кардиостимуляторы. В последнее время телефон звонил чаще, и генеральный всякий раз радовался, что он словно по наитию оказывался в кабинете, а не на больничной койке.

— Здравствуйте, Михаил Иванович, — сухо и вежливо сказала трубка.

— Здравствуйте, Владимир Владимирович, — ответил Марченко и поймал себя на мысли, что выговаривает это имя с определенным трудом.

— Как продвигается ваша работа над изменяемыми траекториями? Установленные правительством сроки выходят.

— Работа закончена. Можно начинать испытания, — доложил генеральный тем же тоном, каким дворники докладывают домкомам о подметенном тротуаре.

— Хорошо, я дам команду главкому определить сроки и точку запуска. А вы представьте в ближайшее время список ваших работников на награждение. Есть какие-нибудь проблемы, трудности?

— Нет, все по плану. Есть только некоторые интересные наработки. Мой заместитель, Сергей Павлович Кошкин, я вам его представлял, когда вы приезжали, ведет работу в направлении пространственно-временных изменений, есть определенные успехи. Думаю, это позволит нам поставить на новый уровень понятие превентивного, упреждающего удара.

— Поясните, Михаил Иванович.

— Представьте себе, что у нас появилась возможность ответить на сегодняшний выстрел противника вчера. То есть днем, двумя — раньше.

— Вы считаете — это реально?

— До нынешнего дня считал, что нет. Но сегодня видел опытный образец генератора. Сергей Павлович, правда, еще не афиширует свои наработки, последние годы он занимался этим в свободное от работы время на свой страх и риск.

— Какое необходимо финансирование? Оборудование? Когда можно ознакомиться с этим чудом техники? Полагаю, секретность данного проекта соблюдается?

— Разумеется, Владимир Владимирович. Думаю, в ближайшее время я приглашу вас в наши пенаты. Смету финансирования представлю на этой неделе.

— Хорошо, Михаил Иванович. Если будут какие-то проблемы, трудности, сразу выходите на меня. Успехов вам, до свидания.

— До свидания.

Опустив трубку на рычаги, Марченко еще долго смотрел на герб. В нем боролись два чувства. С одной стороны, он был доволен: теперь он мог не сомневаться, что место генерального при таком-то фантастическом запале обязательно достанется Кошкину, с другой — он не знал, как к его поступку отнесется сам Сергей. Ведь он мастерил свое детище явно не для военных целей, и даже вряд ли подумывал о подобном его применении. Это неизлечимый профессионал Марченко еще утром дотумкал до превентивных ударов, но Кошкину ничего об этом не сказал. М-да… Если об этом узнают в ЦРУ… То, в принципе, им можно всем увольняться. Интересно, кого сейчас вызовет к себе в кабинет президент, чтобы справиться о психическом здоровье Марченко? Или не вызовет? Да какая разница, имя Кошкина застолбить удалось, можно засыпать спокойно, в том числе — вечным сном.

* * *

Две трети ночи Кошкин потратил на чтение Корана. Под утро успел еще проштудировать Сунну. На сон ему осталось часа три. И эти три часа он видел яркие короткие сны из истории Арабского Халифата. Видел, как легкая арабская конница рассекает надвое легионы византийского императора Ираклия, видел погрязших в роскоши халифов Багдада, для одного из которых придуманы были Шахразадой сказки тысячи и одной ночи. Снилось ему загадочное святилище Кааба, доставшееся мусульманам еще со времен туманного язычества. Крутились сквозь эти сказочные картинки арабской вязью изречения пророка, но нигде не встречал он обожествленного Мухаммадом требования «убей». Если и произносилось это слово пророком, то только касательно случаев, когда нужно было защищаться от язычников или нападать на язычников, коими христиане или даже иудеи не являются. Сюжетом Коран тесно переплетается с Библией, но часто упрекает иудеев, что скрыли они в Ветхом Завете упоминание о пророке Мухаммаде, а к христианам мусульмане не повернули, потому как понятие триединого Бога не осилили. Да и не считали, что Богу нужен Сын. Поэтому почитали Ису (Иисуса Христа), как пророка. Не умещалось в восточном сознании картина Всемогущего, но распятого за грехи людей этими же людьми Бога! А тут еще учение о Святом Духе… Чего уж там… И не каждый христианин до конца понимает, как Один может быть Тремя. Хотя возразить этому непониманию можно, скажем, так: Бог может быть по воле Своей и Тремя, и Четырьмя, и Тысячью, и все по воле Его, и нет ничего, что было бы для Него невозможно. И при этом ОН ОДИН! Один на всех…

Но тут выясняется, что у каждого было свое Писание. И все, как школьники, заспорили, кто лучше понимает Главного Учителя. Да подождите вы! Придет учитель в класс Сам и всем выставит оценки! Если вы до этого не перебьете друг друга. Потому что Учитель не учил вас убивать… Иначе для чего он создавал этот мир? А пока вы убиваете друг друга, банкиры-ростовщики считают дивиденды, полученные от этих убийств.

«Сколько тысяч лет человечество учится любить, но совершенствуется в качестве и количестве убиения себе подобных?» — этот вопрос свербел в голове Кошкина по дороге на работу.

Проскочив мимо незнакомого охранника, Сергей Павлович вспомнил, что сегодня вечером должен был бы дежурить Дорохов. Значит, будет Китаев. Можно попробовать воплотить задуманное. Первый делом зашел в кабинет к Марченко. Секретарша приветливо кивнула: ждет.

Михаил Иванович корпел над какими-то бухгалтерскими бумагами, и Кошкин с грустью подумал, что ему, в случае чего, придется заниматься той же скучнейшей работой, а также подмахивать всякие приказы и вести кадровую политику. Только от мысли об этом Сергея Павловича передернуло от плеча до плеча. Марченко засиял навстречу отеческой улыбкой.

— Здравствуй, Сергей! Рад видеть тебя во здравии. Да и бодрый ты сегодня.

— Взаимно, Михал Иваныч. Вы тоже, как огурчик.

— А я хочу порадовать тебя. Разговаривал с самим. Скоро испытания. Вот, собираюсь подписать наградной список, готовь дырку под орден и карман под премию!

— Спасибо. Но это труд всего коллектива.

— А я и пишу весь коллектив, просто ты у меня проходишь под номером один. Так что не обольщайся. Думаю, в недалеком будущем, ты сам будешь подписывать такие приказы и представления, не имея права вписать в них собственное имя. И еще, Сереж, мы говорили с президентом о перспективных разработках, и я поимел наглость выдвинуть проект упреждающего удара из прошлого… — Марченко замер, ожидая реакции Кошкина.

— Зря, — опустил глаза Сергей Павлович, — я не буду говорить банальных фраз о том, что человечество еще не готово к использованию такой техники не то что в военных, но даже в мирных целях.

— Да я ничего особенного не сказал, но мне, Сереж, надо думать не только о моральной стороне вопроса, но и судьбе всего конструкторского бюро, всего института, всего завода. Между прочим, мы тут кормим свыше тысячи человек. Это тоже моральная сторона вопроса. Пойми меня, я не посягаю на твою тайну, просто не было времени с тобой посоветоваться. Я выдвинул предложения некоего хронологического опережения ракетного удара, делающего бессмысленным любую внезапность! А значит — и само понятие войны! Я помню, каким шоком для нас стало двадцать второе июня! А ты — нет!