Время - ноль

– Если таких операций будет поменьше, то можно, – шутливо ответил Сергей.

– Ну, и лады, – серьёзно произнес капитан Васильев. – Парень ты толковый, справишься. А после службы отправим в школу прапорщиков, останешься на сверхсрочную.

Нет уж, и срочной хватит. Дослужит – и домой. Но говорить это офицерам незачем, служить ещё полгода.

Разбудил их взрыв мины, которая легла чуть ниже по склону. Вторая угодила выше, и по палатке застучали камешки. Из спальных мешков выскочили все четверо одновременно. Одевались, толкая друг друга. В темноте ожидание следующей мины было страшнее. Казалось, угодит прямо в палатку. Гринченко обул на левую ногу валенок, второй не нашел, поэтому на правую натянул чей-то сапог. В сапогах ходили Васильев и Берестнёв. Обидно будет, если мина угодит в замполитовский сапог, обутый на чужую ногу! Выскочив из палатки, сразу упал за валун. Миномёт стрелял с соседнего хребта, но попробуй найди его в темноте, когда по глазам сырой ветер хлещет, будто бьют мокрым полотенцем. Позади рванула ещё одна мина, и на Гринченко обрушилось что-то тяжёлое, наверное, обломок скалы. Сергей крякнул и задергался, выползая из-под него.

– Тихо, тихо... – прохрипело над ухом. – Сейчас слезу.

– Тяжёлый вы, товарищ капитан! – обрадовавшись, что не обломком придавлен, сказал Гринченко и выстрелил туда, где блымнула вспышка.

Больше душманы не стреляли, побоялись погони. Убитых и раненых в заставе не оказалось, ночной обстрел только добавил тем для балагурства перед сном.

– Не думал, что вы такой тяжёлый, товарищ капитан! – упрекнул Гринченко, снова забираясь в спальный мешок.

– Нечего было мой сапог обувать. Один за другим и потянулся.

– Может, всё-таки пошлем взвод на соседний хребет? – вмешался в их разговор старший лейтенант Непрядва. – Слишком выделяется палатка на снегу, могут еще раз обстрелять.

– Вряд ли. «Духи» думают, что мы так и сделаем, больше не сунутся, – ответил капитан Васильев. – Да и люди устали. Пока дойдут, пока позицию оборудуют, уже утро будет. Авось пронесёт...

В темноте послышалась ругань, а потом невразумительное бурчание лейтенанта Берестнёва. Капитан толкнул локтем лежавшего рядом с ним Гринченко и громко произнёс:

– Если только замполита послать с солдатами. Ему что-то не спится. Потерял что, а, замполит?

– Нет, – ответил Берестнёв, то ли отказываясь идти с солдатами, то ли стесняясь сообщить о пропаже бренди.

Через три недели командование, наконец-то, поняло бесполезность беготни десантников по горам, группу вернули в Союз. Высадили на точке под Хорогом. Около двухсот человек, разбившись на кучки, сидели или лежали на краю лётного поля, ждали грузовые машины, которые отвезут в казарму. Те запаздывали. Народ был голодный, поэтому редко где слышались смех и оживлённые разговоры, как обычно по возвращению с операции. Офицерам лучше – сидят в диспетчерской, их там, наверное, чаем угощают.

Гринченко полулежал на спальнике, прислонившись головой к штабелю ящиков, приготовленных к отправке в Афган. Повезут из вертолёты, которые стоят неподалёку: длинные – «селёдки» и короткие и толстые – «коровы», как их называли десантники. Лопасти винтов чуть загнуты к земле, отчего вертолёты напоминают выглянувшие из густой травы серо-зелёные ромашки. Возле ближней «коровы» играли в чехарду «молодые» из первой заставы. Греются ребята. Хоть на родине теплее и нет снега, но ветер такой же хлёсткий.

В щель между ящиками дуло. Гринченко подтянул к себе чей-то вещмешок, чтобы загородить её. Сквозь плотную материю прощупывались консервные банки. Мешок был набит ими. Какая-то сука прятала-прятала и привезла назад...

– Чей мешок?

Вопрос прозвучал хоть и тихо, но не только «молодые», а и «вольные стрелки» испуганно посмотрели на старшину заставы.

– Я спрашиваю: чей мешок?

Хозяин не объявился. Его счастье, а то бы прямо со взлётки попал в госпиталь. Мешок размели в момент. Минут пять слышалось скрежетание ножей о сталь и звяканье ложек.

– Пустые банки не выбрасывать, сложить в мешок! – приказал Гринченко, надеясь в машине по перезвону определить, кто же такая сволочь в группе.

Впрочем, две банки консервов, съеденные на троих с Братанами, утишили злость. Довольный, что проявил себя сметливым старшиной, опять полулёг на спальник и прислонил голову к ящикам. Смаривало на сон. Вот тебе загадка природы: в Афгане удавалось поспать часа три-четыре в сутки, остальное время бегал по горам – и спать не хотелось, а не успеешь пересечь границу, как прямо на выходе из вертолёта ловит сон и набираешь за сутки часа три-четыре, когда спать не хочется.

– Здесь вещмешок был – где он?

Вопрос задал лейтенант Изотов. Давненько не виделись. За это время лейтенант подрастерял лощеность и самоуверенность, и одеколоном от него не так сильно шибало.

– Какой мешок? – удивленно спросил Гринченко.

– Час назад я оставил здесь вещмешок. Не видел, кто взял?

– Нет, – ответил Гринченко и закрыл глаза, чтобы Изотов не заметил в них насмешку и ненависть.

– Вот он. – На землю посыпались пустые банки. – А кто?.. Значит, не видел, Гринченко?

– У-у... – промычал в ответ Сергей.

– Ну, ты пожалеешь! – пообещал лейтенант Изотов и пошёл к вертолётам, подальше от солдат.

Наглости лейтенанту не занимать! Прячется за их спинами, давится их консервами, которых так эти три недели, и ещё угрожает!

– Братаны, идите сюда.

Лейтенант сидел у вертолёта. Руки, как в муфту, спрятал в рукава бушлата, воротник поднял, а фуражку надвинул на глаза. Гринченко и Устюжаниновы подкрались к нему незаметно, благо обуты были в валенки. На затылке лейтенанта Изотова околышек фуражки забрал вверх волосы, белая полоска кожи полукругом проглядывала между темно-русыми прядями. От затылка здорово несло одеколоном. Затаив дыхание, Гринченко завёл над головой офицера брезентовый мешок, наполовину свёрнутый трубочкой. Изотов почувствовал что-то, вздрогнул. В то же мгновение мешок оказался на его голове. Братаны придавили лейтенанту ноги и руки. Тот задёргался, закричал. Сенька-Братан сунул ему в рот перчатку, слетевшую с холёной лейтенантской ручки, был укушен за палец, за что молча двинул офицеру по морде. На талии Изотова мешок завязали, сделали петлю и подвесили к стойке шасси. Во время возни Гринченко и Устюжаниновы не промолвили ни слова, пусть по сопению лейтенант догадается, кто с ним это проделал.

Вернувшись к ящикам, Гринченко пошутил:

– Метнут его на душманов – всю банду говном забрызгает! – и предупредил подтянувшихся к ним десантников: – Никто ничего не видел. Сам он туда повесился: в бой слишком хочет.

Но на душе было тревожно. За издевательство над офицером – трибунал без разговоров. Как бы офицеры между собой не цапались, а своих солдатам в обиду не дают. Поэтому, когда приехали машины, виновники погрузились в первой партии, и никто не возражал.

Следствие началось на следующий день. Солдат вызывали по одному в кабинет начальника особого отдела. Начали с Гринченко. Не впервой, страха не испытывал. Теперь будет отбиваться до последнего, хватит, научен. Не трудно было догадаться, что подозревают именно его. Отвечал упрямо: не видел, не знаю... Чужие вещмешки не интересуют, а лейтенант Изотов – и подавно. Пусть особист пороет землю, поищет доказательства. Если не найдется стукач, а таких в группе вроде бы нет, пришить дело не получится. А с другой стороны, заведут какого-нибудь «молодого», посадят под лучи настольной лампы, которые просвечивают чуть ли не насквозь, что кажется, будто на стене за спиной не тень твоя, а сокровенные мысли отпечатались, и следователь их читает, – и не выдержит салабон, расколется, потому что свои страшнее врагов, а рядом нет «деда», который пинком под зад вышибет страх. И не узнаешь, кто заложил...

Гринченко сел на скамейку у входа в казарму. Как раз между раздвинутых ног оказалась вырезанная ножом на доске надпись «Рашид». Зинатуллов теперь далеко, не поможет. Сломав две спички, прикурил от третьей. В бою никогда так не боялся...

Рядом сел капитан Васильев.

– Дай-ка огоньку.

Отдал коробок, чтобы не опозориться со сломанными спичками.

– За что вы его?

– Кого?

Капитан посмотрел насмешливо: чего дурака включаешь?!

– Я – не следователь, мне можно ничего не говорить, но лучше не врать. Всё равно ведь узнаю...