Время Полицая
Шрифт:
В конце концов, его руки поднялись, легли на стекло, словно пытаясь обхватить его целиком и унести с собой, кривой нос прилип к экрану, губы жадно вдохнули воздух, а по щекам потекла вода, много воды. Он совсем не чувствовал, что ревет, и не понимал, от чего именно.
Он простоял целую вечность.
От дома, которого не было, его отделяли несколько сантиметров, от двери - десять шагов. Но он не мог их преодолеть, позвонить в звонок или открыть дверь ключом. Так зэк, вцепившись руками в решетку, смотрит через нее на деревья, звезды и детей, столь близкие и столь недоступные: всего десять шагов... Разница заключалась лишь
Как во сне он отлип от окна, зашел в подъезд, лег между собственной дверью и мусоропроводом. Он перестал чувствовать столь незыблемые атрибуты жизни, как собственное дыхание, мясо и шкуру. Ему было до лампочки. Совершенно. Он ведь еще днем начал догадываться, что умер. А теперь это стало настолько очевидно, что и чувствовать ничего не хотелось.
Короче, он то ли заснул, то ли, действительно, дал дуба, поскольку... Нимфы вернулись.
Их лица были спокойны и чисты, как утренняя морская гладь. Они ходили над бесчувственным телом, склонив на бок светлые головы. Собранные в хвостики волосы неподвижно лежали на их прямых спинах.
Покружив над окоченевшим парнем, они остановились и тихо встали на колени: одна с востока, другая с запада, - опустили руки на его живот и сомкнули прозрачные ладони.
Затем появился голос. Мягкий как дым и знакомый как голос матери:
Когда-то в утренней земле
Была Эллада...
Не надо умерших будить,
Грустить не надо.
Проходит вечер, ночь пройдет -
Придут туманы,
Любая рана заживет,
Любые раны.
Зачем о будущем жалеть,
Бранить минувших?
Быть может, лучше просто петь,
Быть может, лучше?
О яркой ветреной земле
На белом свете.
Где цепи тихих фонарей
Качает ветер.
А в желтых листьях тополей
Живет отрада:
Была Эллада на земле,
Была Эллада...
Вадим открыл глаза. Он лежал на спине и смотрел в бескрайнюю бездну. Всюду парили теплые, невесомые хлопья снега, и разливался матовый желтый свет. Под ним стелилась неосязаемая ватная перина. Справа на коленях стояла первая нимфа, слева - ее зеркальное отражение - их отличал лишь цвет волос.
– Откуда этот стишок, девочка?
– спросил Вадим у черненькой нимфы.
– А знаю много разных стишков, мальчик, - улыбнулась рыженькая.
– Ося ей рассказал, - возразила сестра.
– А вот и нет.
– Не спорь со мной.
– Сама не спорь. Я, наверно, лучше знаю.
– А я, наверно, дурочка.
– Может быть.
– Сама такая.
И они наполнили пространство хрустальным смехом.
"Господи!
– Не поворачивая головы, Вадим покрутил глазами. Действие происходило в доме, которого нет: ни единого предмета, только снег. Странное пушистое покрывало под спиной, странная компания и полное бесчувствие: ни дыхания, ни кожи, ни осязания: - Как я сюда попал?"
– Э, - он подал голос.
– Может, познакомимся? А, красавицы?
– Называй ее рыжиком, - сказала черненькая, кивнув на сестру.
– Ей нравится.
И девчонкам стало еще веселее. Вадик улыбнулся:
– А тебя?
Она пожала
плечами:– Как хочешь, так и называй.
– Откуда ты знаешь Осю, рыжик?
– спросил он.
– Я всех знаю.
– "Рыжик" провела пальцем по его сломанному носу. Даже знаю, кто обломал тебе свисток.
Вадима мгновенно пробрал приступ младенческого смеха.
– ... Ну и кто же?
– спросил он, нахохотавшись.
– Сережа.
– Угадала!
– похвалил Вадим.
– Что вы еще про меня знаете?
Девчонки не ответили. Вновь появился голос. Тот знакомый и мягкий голос, читавший об Элладе:
– О, у нас гость! Как спалось, Чапаев?
Вадим вынырнул из транса, в который его погрузили бесплотные нимфы, нехотя приподнялся и повернул голову. Перед ним стояла... цыганка лет тридцати. Красоты не писанной, если здесь вообще уместны эти слова. Он никогда не предполагал, что цыгане бывают неописуемой красоты.
"Да и цыганка ли ты?
– подумал он.
– ... Ты такая же цыганка, как я - Вадя Полоцкий..."
По крайней мере, она себя таковой считала. Несколько разноцветных платков на ее плечах это подтверждали. Красный, желтый, зеленый, оранжевый, пурпурный, бирюзовый, - несоединимые цвета сочетались на ней в какой-то дьявольски совершенной гармонии и рождали впечатление, будто перед тобой – диковинная, избалованная птица редкостных кровей, случайно залетевшая из южных широт.
Вадим посмотрел на ее руки: идеальные смуглые пальцы, ногти, покрытые перламутром, куча браслетов на запястьях.
Он поднял глаза: наглое лицо вылеплено великолепно: богоподобные черты, завораживающие губы, нос Дианы, зубы такие, что ей бы зубную пасту рекламировать, а не косить под бездомную цыганку. На ушах висели тяжелые серьги, в каждом движении коричневой леди скользила точность силы и упоение властью.
– Принесите огня, – обратилась цыганка к девчонкам.
– В этом доме слишком мало огня.
Нимфы, которые с момента появления смуглой дамы старались вести себя столь серьезно, что ни разу не улыбнулись, послушно поднялись с колен и удалились.
– Кто ты?
– спросил Вадим.
– Кобра, - ответила цыганка.
Он усмехнулся:
– Значит, я питон.
– Ты лишь то, что ты думаешь.
Он не понял и посмотрел в ее глаза. Его хватило на две-три секунды - дальше никак. Эта пара черных маслин под ее ресницами временами превращалась в два накаленных уголька, и становилось не по себе.
– Между быть и хотеть, - продолжала Кобра, - только вера. Мы властны над всем, кроме веры. И без веры не властны ни над чем. Пусть на твоей ладони стоит весь мир, если ты ему не веришь, это всего лишь горсть пепла. Выкинь его и зачерпни снег, если ты в него веришь, - ты обретешь вселенную.
Вадим зачерпнул под собой пригоршню неосязаемого снега и тут же высыпал обратно на пол.
– Ты его не чувствуешь, - сказала цыганка.
– Нет, - согласился он.
– Веришь только тому, что чувствуешь.
– Она присела рядом на облако и опустила голову.
Рука Вадима дотронулась до ее черных волос. Его осязание словно отходило от сна.
– Но... Ты же не существуешь, - догадался он.
– Ты меня чувствуешь?
– Немного.
– Этого достаточно.
– Кобра выпрямилась. Какая разница, существую я или нет? Ты чувствуешь, значит, веришь, - остальное не имеет значения.
– Дай сюда руку…