Время старого бога

Настал предрассветный час, час между волком и собакой.

Она не знала, кто она, зато знала откуда. И когда рассказывала, откуда она, то даже сидела по-особому — подавшись вперед, с напряженными плечами, и голос ее менялся. Она могла говорить два часа, и все равно казалось, что это только начало.

Долго-долго она молчала, никогда об этом не заводила речь. Они встречались уже целый месяц, и он из кожи вон лез, чтобы успеть к ней на автобусе или на поезде из своей убогой конуры в Гласневине[14] или с работы на Харкорт-стрит. Ни дня старался не пропустить. Жаль, что старый вокзал уже закрылся — приходилось нестись на другой конец Дублина — через парк Сент-Стивенз-Грин, по Графтон-стрит, в обход университета, галопом по Эбби-стрит и Толбот-стрит, на станцию Коннолли, чтобы успеть на поезд до Брея[15] в семнадцать тридцать. Он был тогда моложе, выносливее, но лето, как-никак — приходилось менять рубашку в тесном вокзальном туалете, где шум стоял такой, точно сидишь в барабане, и заодно мыться над раковиной. Пожив так с месяц, он мог бы хоть на Олимпиаде выступать за сборную Ирландии. Целый месяц — он едва не разорился на железнодорожных билетах! Обычно на первом свидании люди делятся подробностями жизни — иное дело Джун. Она любила рассказывать обо всем, что случилось за день в кафе — может быть, чересчур длинно, но Тому не надоедало. Ему нравилась Джун в конце рабочего дня, усталая, но не до изнеможения, с натруженными ногами. Форменное платье она успевала сменить на джинсы, хватала куртку, чудесную свою джинсовую куртку, последний писк хипповской моды. В джинсах она, как положено по инструкции на этикетке, залезла в ванну, чтобы они стали в облипочку. Домой она его, разумеется, никогда не приглашала, из-за всякого религиозного бреда насчет защиты нравственности девушек-католичек — чертова миссис Карр жила в Стиллоргене[16], не так далеко от “Уимпи”. Только про миссис Карр он тогда еще не знал. Ничего он не знал. Джун любила поболтать, но никогда толком ничего не рассказывала. Том это принимал как должное — мол, такой она человек. Отчасти он был даже рад, что она с ним не откровенничает, он ведь и сам о многом молчал, всю жизнь молчал.

Том как сейчас помнил пламя заката и рваные облака, на фоне которых казалось, что до полуострова Хаут-Хед рукой подать, хоть до него было семь миль по воде. Они шли мимо дворика, где хранились яркие глубоководные буи и светящиеся знаки — для темных зимних ночей и штормов. В тот день с поезда он сошел, переполненный незамутненным счастьем. Встретился с любимой под старинными часами городской ратуши, у бывшего фонтана королевы Виктории. Они, не смущаясь, поцеловались на глазах у всех, прямо на платформе. Теперь они шли вдоль моря, мимо всевозможных портовых сооружений, по одну сторону была пристань для почтовых судов, по другую — пирс близ пляжа Сипойнт. Идти на Сипойнт смысла не было при всем желании — сеял летний дождик, и они укрылись под каменной аркой непонятного назначения — возможно, она служила когда-то входом в здание, которого больше нет.

Джун сказала, что замерзла, и они уселись на гранитную ступень и обнялись покрепче. Он держал в объятиях лучшее, что встречал на земле, эту девушку, живую, настоящую. Хоть она и жаловалась на холод, но вся источала жар. Ее нежность и мягкость были для него сигналом: мозг отпускал ему ровно столько удовольствия, сколько он мог вынести. Максимум счастья. Истинная правда. Что же тут удивительного? Он прекрасно знал, что такое несчастье — а вот это счастье. Какой драгоценной казалась она ему, какой совершенной — ничего не убавить, не прибавить. Где ее изъяны? Он их не видел. Он зарылся лицом ей в волосы и вдохнул так глубоко, что забыл, на каком он свете, да не все ли равно? Еще до того, как она заговорила, он понял, что сейчас она что-то расскажет поважнее мелочей дня. Это всякий почуял бы. И дождь, и арка, и час дня — все словно располагало ее к откровенности. Том не знал, что она скажет, не предполагал, что это в конечном счете станет ему и спасением, и погибелью. Но он понял, что она созрела для разговора. И главным здесь был даже не рассказ о матери — хотя именно в тот раз Том узнал эту историю, — а то, что за ним последовало.

— Я не знаю, кто я. Ты женишься на пустом месте.

Он не припомнил, чтобы хоть раз заводил речь о свадьбе, но Джун говорила с такой печалью, с такой решимостью и определенностью, что он не стал отпираться. И сразу подумал: да ради Бога, раз хочет она замуж, значит, женюсь на ней. Приходила ли раньше мысль о браке в его дурную башку? Видимо, да. Теперь он толком уже не помнил. Она сидела во всем своем джинсовом великолепии — джинсы точно вторая кожа, съемная, — в решительной позе, с напряженными плечами. У нее была сумочка, с таким же сердечком, как на трусах. Совсем маленькая — скорее, бумажник. И оттуда она достала драгоценное фото и рассказала, как его заполучила, вырвала из небытия. Монашки, пропади они пропадом.

И своим мужеством она вдохновила Тома рассказать и его историю, еще одну горестную, печальную повесть. Еще одну историю об умершей матери.

Говорил он горячо, взахлеб. Он понимал, конечно, что платят ему гроши, даром что следователь. Ну и пусть. Выкрутимся, никуда не денемся. И кого, черт возьми, звать на свадьбу? Тоже неважно. Все у них не как у людей. Главное, что Джун не договорила. Самое важное впереди, Том это видел, словно на плече у нее сидел ворон. К главному решению в своей жизни они пришли почти случайно, силою обстоятельств, но Джун не договорила, так и сидела с напряженными плечами. Она не все еще сказала, потому что всего не сказать никогда.

Каркнул Ворон: “Никогда”. Теперь его отделяет вечность от того незабвенного дня и от всего, что за ним последовало — от бед и радостей, и малых и больших. Вечный туман в голове на миг развеялся, предрассветный час омыл ему душу, словно глоток виски. Что извлечет из его истории Господь Бог? — подумал он. А Святой Петр у райских врат? Что главное в этой истории, что главное в его жизни, да и во всякой человеческой жизни? Ему пришла вдруг мысль обо всех сыщиках прошлого и настоящего: сколько их было — сотни тысяч? И куда попадают они после смерти — в круг ада, отведенный для сыщиков? И там их заставляют бежать наперегонки, словно лошадей? Всех следователей — по тяжким преступлениям, изнасилованиям, убийствам, мошенничествам, ограблениям, — страшно представить весь этот ливень, поток, море людских беззаконий, что так занимали их всех при жизни. Он льется, бурлит, низвергается с шумом, словно водопад Пауэрскорт[17]. И эти люди всех наций, всех рас и званий всю жизнь стремятся разобраться, вникнуть, сделать выводы, докопаться до истины, попытать счастья, раскрыть дело всеми правдами и неправдами. Чего они стоят, что значат они в мире? И что здесь главное? Что лежит в основе его жизни, его крохотной жизни? Туман над морем рассеялся, словно раздвинулся занавес, и воссияло спасительное солнце, и ему открылась истина, истина, в его-то годы, на пороге дряхлости — что в основе его жизни, в самой сердцевине, всегда была Джун. Винни, Джозеф и Джун. Но прежде всех Джун.

Глава

6

И он съездил бы к Флемингу, съездил бы непременно, в тот же день или на следующий, но с утра, без предупреждения — по праву ребенка — его навестила Винни. А утро было дивное. Когда он вышел открыть дверь — надо подтянуть скрипучую петлю, стыд, да и только, — весеннее солнышко уже вовсю разгулялось в палисаднике. Цветки рододендрона чуть побурели по краям, но по-прежнему сверкали пурпуром. Все кругом полнилось гуденьем, и ему почудилось на миг, что к цветам слетелись пчелы — но нет, это просто шум в голове. И на пороге стояла Винни, в дымчатых леггинсах — отличный выбор, ноги у нее стройные, как у Джун, — в темно-сером шерстяном платье и в чудесном пальто горчичного цвета, Том смеялся, когда в первый раз увидел: на спине дизайнер нарисовал красками портрет Мэрилин Монро. Сейчас Мэрилин не было видно, только милое, родное лицо дочери. Эх, жаль, не успел он с утра сделать уборку, Винни же будет проводить “инспекцию”.

— Ах, Винни, Винни! — воскликнул Том. — Как же я рад тебя видеть!

— Привет, папа.

И Том впустил ее в дом, суетясь вокруг нее, как вокруг важной персоны, забрал у нее красные перчатки, пальто — бегло взглянул на спину, потом на Винни и одобрительно рассмеялся: “Мэрилин!” — и усадил Винни в плетеное кресло. Дальняя часть замка еще оставалась в тени, но тень была бархатная, зовущая, лучистая, с неизъяснимым обещанием солнечного дня. В Ирландии два ясных дня подряд — слыханное ли дело? Чудо! В Малайе ему приходилось терпеть такой зной, что и представить невозможно — жаришься заживо в форме и жалеешь, что родился на свет. А в Ирландии весенние деньки славные, мягкие, благодатные. Если в Ирландии погода хорошая, то такая, что лучше и не пожелаешь.

Но если на то пошло, Винни и сама по себе солнце — озарила собой всю гостиную. Красные перчатки лежали поверх горчичного пальто, Винни вытянула ноги. Как на картине — прекрасный бы вышел портрет. Какая же восхитительная у него дочь! Том жестами предложил ей чаю, а Винни тем же манером ответила. Отец и дочь, слова им не нужны. То, что она его навещает с веселым лицом, после всей жизненной грязи, через которую им пришлось пройти — уже само по себе награда и благословение. Он никогда не усомнится, ведь так? Вот она, осязаемая, настоящая — руки, ноги, голова, тело. Ее он создал вместе с Джун. Если не в тот счастливый день, в ложбинке на лугу возле пляжа Сипойнт — сосчитав месяцы до свадьбы, он понял, что ошибся, — значит, потом, позже, с той же страстью и вдохновением. Сотворить девочку — это ли не чудо? Да еще какую девочку!

— А квартира у тебя… славное местечко, — заметила Винни. — Какой же ты молодец, папа, что ее нашел!

— Но я для этого палец о палец не ударил, — возразил Том. — Ты заглянула в вечернюю газету — и вот, пожалуйста.

— Заглянула в вечернюю газету — и вот, пожалуйста. Как же, как же.

И вот он в узенькой кухне, ждет, когда закипит чайник, упрямый, как все чайники. Тому купила его Винни в магазине электроники на Парнелл-стрит, в подарок на новоселье, давным-давно, девять месяцев назад. “Котел для Кеттла”, — разумеется, сказала она. Чистая правда.

— “Айриш пресс, Вестник, Айриш пресс, Вестник!” — пропела она тихонько — так кричали газетчики на О’Коннелл-стрит, когда ее еще и на свете не было.

Лохматые загорелые мальчишки с кипами газет, перекинутыми через руку; спешит мимо прохожий — и газета, сложенная пополам, уже у него в руке, а деньги в руке у газетчика — одно изящное движение, словно в балете, как Том не раз ей рассказывал. До того как стать следователем, он патрулировал северную часть Дублина, от реки Лиффи до площади Маунтджой. Тому нравились его обязанности — защищать, вразумлять, но порой и наказывать, а то и арестовывать своих соседей-дублинцев. Дублинцы… кроткие старушки с ходунками, уличные скрипачи и флейтисты, их бродяжьи песни. Усталый офисный люд, что вечерами наводняет улицы, течет мелкой рекой к автобусным остановкам, к стоянкам такси, направляясь в десятки, в сотни мест. Лоточники, карманники, забулдыги, принаряженные красотки, парни в модных туфлях, священники, монахини в причудливых головных уборах, состоятельные дамы с покупками из “Арноттса”, женщины попроще, что ходили в “Клериз”, стайки хорошеньких продавщиц, словно плывущих по воздуху в своей торжественной красоте; грубоватые приезжие из деревень — постояльцы гостиницы “Уинн”, и местные парни со всех окрестных улочек за богатыми домами — охотники за удачей. “Чего уставился?” — выкрикивали они грозно, стоило взглянуть на них хоть краем глаза. Неотесанные Кухулины[18]. Мальчишки в форме престижных школ — Католической университетской, Бельведер-колледжа, — идущие в “Карлтон” или “Савой” в надежде прорваться на взрослый сеанс “Да здравствует Лас-Вегас!” с Элвисом Пресли, и чумазые сопливые малыши в замызганных свитерах, в грязных прогулочных колясках. Земляки. И Винни любила его рассказы про город, про те времена, когда он был юнцом, молодым полицейским, моложе, чем она сейчас. Возможно, она и в этот раз была бы не прочь послушать, но уже знала все наизусть, слово в слово — зачем ей слушать, если она сама себе расскажет, когда захочет?