Время старого бога

Том сочувственно засмеялся.

— Вот он, современный мир, — вздохнула она. — Ну так вот. Я с вами завела этот разговор, потому что мне нужен ваш совет. Просто необходим. Я до смерти боюсь, что сюда нагрянет мой муж, и мне нужно знать, что делать. Отец клянется его убить, если он сюда сунется, а отец бывший военный, для него это не пустые угрозы. Но…

— Он знает, где вы? — спросил Том, отметив про себя: бывший военный. Какой армии — ирландской, британской?

— Вряд ли, — ответила она, но в ее тоне сквозило сомнение, угнездилось по-крысиному.

И она рассказала, что случилось с ее дочкой. Слушая, Том пытался разложить все по полочкам как профессионал. Но история оказалась пугающе знакомой, настроив его на мрачный лад. Сначала она заметила, что девочка нездорова. Повезла ее в Лондон к врачу, потому что в заднем проходе у той была кровь — откуда там кровь у шестилетней девочки? Единственное, что приходило на ум — колит или что-то подобное. Доктор, немолодой, за пятьдесят, отнесся спокойно, а кровь потом долго не появлялась. Но вскоре она уехала на несколько недель по работе в Ирландию, в Корк, а когда вернулась, то снова увидела кровь. Она не знала, в чем причина, и доктор, видимо, тоже, но посоветовал обратиться в опеку. Даже тогда она ничего не поняла. Муж сделал вид, что он тут ни при чем. Он оставался с детьми, пока она была в отъезде, и она им восхищалась безмерно — видит Бог, двое детей все равно что два урагана. Но доктор пришел к выводу, очевидному для всякого, кроме нее, а потом, прежде чем она успела что-то предпринять, ее дочке стало хуже, и она умерла у нее на руках, умерла — что-то в ней надорвалось непоправимо, и она умерла. Умерла, и все. И на вскрытии подтвердилось, что ее насиловали, судя по всему, большим твердым предметом, ее дочку, и соцработник, или как ее там, допрашивала мужа, а тот все отрицал, и почему, почему ему поверили, поверили на слово, хотела бы она знать, это просто ужас, ужас, мистер Кеттл, и она-то ему не поверила, взяла и сбежала — собрала под утро чемодан, схватила Джесси и была такова, и завывала, как банши, в темном такси, а Джесси сразу уснул, он бы уснул где угодно, хоть верхом на мустанге, и нужен совет, мистер Кеттл, нужен совет, как защитить его от мужа.

Эта молодая женщина расшевелила в нем воспоминания, запрятанные так глубоко, что он не знал, то ли они его собственные, то ли Джун. Они обрушились водопадом, оглушив его, ослепив. Воспоминания о малышах, привязанных к горшкам на весь день — они сидели в жуткой тишине, свешиваясь с горшков, а перед полдником ребята постарше их отвязывали и укладывали в кроватки, и вот что засело в памяти, или это Джун рассказывала, а ему запомнилось так, будто он видел сам: выпавшие кишки, маленькие красные хвостики. Впрочем… Он старый, больной человек. Но нельзя раскисать.

— Он вам угрожал? — спросил Том.

— Я умоляла его сказать правду, а какая она, правда, не знаю, может ведь оказаться вопреки всему, что он не виноват, но это вряд ли, что-то мне подсказывает, но почему опека не защитила нас, не защитила мою дочку и она умерла? Вы понимаете, как необратима смерть? Дурацкий вопрос, да? Я потеряла дочь, ее не вернешь, я сломлена, мне никогда не оправиться, но я хочу защитить Джесси, хочу всем сердцем, можно в одночасье всего лишиться, не понимаю, почему полиция его даже не допросила. Мистер Кеттл, как мне быть? Простите, что вас обременяю, бедного моего соседа, а вы даже к кофе не притронулись. Какой же это ужас, ужас. На кладбище он грозил, что если я подниму шум, то мне не жить. У могилы. Когда ее хоронили.

— В полиции зачастую все медленно делается. Это потому… я такое тысячу раз видел. В последнее время многое изменилось к лучшему, но до идеала еще далеко. Вот что всегда мешает: допустим, приедет сюда ваш муж — если он не нарушит закон, никакой закон, то и сделать ничего нельзя.

— Значит, надо ждать, пока он меня убьет?

— Думаете, он вас хочет убить?

— Скажем так, мой ночной побег его уж точно не обрадовал. И он не обрадуется, что я тут сижу и вам все это рассказываю. Он будет вне себя, вне себя, и я в ужасе.

— Но он об этом никогда не узнает, — заверил Том. — Вот что, обратитесь в полицейский участок в Долки за запретом на приближение к вам. Ваш адвокат вам поможет все уладить. А я рядом, в пристройке, вижу, кто входит и выходит, так что буду следить. И если будут новости, говорите мне. А отец ваш, он вам поможет?

— Толку от него мало, но, думаю, попробует.

— Возможно, вам станет легче оттого, что в армии я был снайпером и здесь, в квартире, у меня две винтовки. Им лет по тридцать уже, но я их смазываю регулярно. Убивают наповал за милю. Сейчас, правда, зрение у меня слегка испортилось.

Она залилась смехом. Неожиданно, просто так. Зачем он сказал “убивают наповал”? Хватит уже жертв.

— Простите, что все это на вас обрушила, — извинилась она. — Когда мистер Томелти сказал, что вы полицейский… не знаю… тяжелые времена требуют отчаянных мер. Спасибо, что выслушали.

— Знаете что, если вы знаменитость, это, пожалуй, вам на руку, — сказал Том, испугавшись при этом, как бы она не подумала, что он решил от нее отделаться.

— Подумаешь, в нескольких фильмах снялась да сыграла пару ролей в Театре Аббатства[34]. Как сказать.

Слушая ее, Том увидел в мрачном коридоре, ведущем в башню, ее сынишку. На нем была пижама точь-в-точь как у него самого — классическая, в синюю полоску, только детская. Мальчик улыбнулся и сонно поднял руку, будто в знак приветствия. А может, и в самом деле в знак приветствия.

Глава

10

Надо бы прилечь, отдохнуть хорошенько.

Он давно не ел, но голоден не был и рассудил, что эту ночь продержится, как медведь в спячке, на запасах жира. Он мечтал поспать, мечтал… о чем, о покое? Да только не видать ему теперь покоя, и это, пожалуй, справедливо. Эти девять месяцев были все равно что беременность, все это время он вынашивал новые мысли и по-иному смотрел на старые, а теперь пришла пора эти мысли растить — подтирать им задницы, заклеивать пластырем царапины, водить в школу. Он чуял, что грядет расплата, но сути ее не понимал. Не знал, какой она примет облик, что принесет ее в дом. Всюду пахло бедой и невзгодами, и это повергало его в ужас, но беды и ужас всегда означают проверку на прочность. Выдержит ли он?

У него забрали зубную щетку. С точки зрения закона это, конечно, вольность, как доказательство не пройдет. Кто докажет, что пользовался ею он один? А Винни? Но хватит всюду приплетать Винни. Недопустимое доказательство — страшные слова для следователя. То, чего так умело избегал Билли Друри, а теперь, возможно, так же избегает О’Кейси, который ведет записи. Где-то там, далеко он приводит сейчас в порядок бумаги. Подшивает к делу все, что нужно, четко формулирует, но ничего не меняет, ни в коем случае, это опасно; собирает доказательства, свидетельские показания, так, чтобы ни один адвокат не мог придраться, а не то вцепится, как щенок в тапку, и полетят клочки. Но у друга, у коллеги, лишь ради того, чтобы исключить подозрения, можно взять без спросу зубную щетку — на случай, если с далеких шестидесятых уцелели в аккуратных пакетиках Билли Друри фрагменты ДНК. Том все понимал. Если его попросят зайти в развалюху, где ютятся криминалисты, придется ответить: да, меня не затруднит. И верно, не затруднит. Нисколько.

В небе над ним разыгрывалась извечная схватка между днем и ночью, и было темно, как может быть темно в этот час, ночь брала верх, и все же для отхода ко сну было до нелепости рано. Винни, в угоду причудам миссис Карр, ложилась в шесть вечера, а Джозеф — Джун звала его Джоджо, а Том не мог себя заставить, — всякий раз поднимал тарарам. Он был из тех ужасных детей, что с возрастом выправляются. То есть нет, вовсе он не был ужасным — просто буйным. Временами. Джун трудилась над его характером, словно скульптор, и в итоге получилось неплохо. Когда Том впервые увидел новорожденного Джозефа, в голове пронеслось: ух, бузотер! Словно кто-то ему нашептывал. Джун лежала за стеной в палате, едва дыша, вся в крови, а акушерка несла крепкого карапуза на пост, кормить. И Том увязался следом без приглашения и вызвался поднести к губам сына бутылочку со смесью. Вы позволите? И акушерка, грубоватая деревенская тетка, строгая, привычная к мужьям-скандалистам, не устояла перед Томасом Кеттлом с его нелепой просьбой. “Вот, держите, — сказала она, — вреда не будет, только полегче, не задушите ребенка”. И Джозеф — ну, Джо еще туда-сюда, но Джоджо… нет уж, увольте, разве это имя для христианина? — припал к соске, словно от нее зависела его жизнь, и, само собой, так оно и было, — как повелось у младенцев с начала мира. И Тому это пришлось по душе. Ну, будет ребенок трудным — разве это помешает его любить? И любви понадобилось немало, как выяснилось со временем. Однажды на отдыхе в Бандоране под разящими стрелами дождя все сбежали из бассейна, а Джозеф остался вдвоем с девочкой, как и он, неполных семи лет. А минут через десять к ним в коттедж влетела мать девочки и подняла крик — и было отчего: Джозеф столкнул ее дочь в бассейн, а та плавала как топорик, и мать, которую, в отличие от Тома, чутье не подвело, почти сразу хватилась дочери, побежала обратно и стала свидетелем этой дьявольской шалости — так она и кричала, “ваш дьяволенок”; так Джозеф в семь лет едва не стал убийцей. Тяжело было бы жить с таким грузом, не говоря уж о том, какое было бы горе, если бы девочка утонула. И Том молча отвел Джозефа в одну из убогих спален — простыни там были сплошная синтетика, искрили, словно молнии над Швейцарией, — и, задыхаясь от безмолвной ярости, всыпал ему по первое число — пусть, мол, пусть навсегда запомнит, будет знать как детей топить! За всю жизнь он один-единственный раз поднял на сына руку — и у самого при этом словно душу вынули. Ведь дал же он клятву себе и Джун никогда не бить детей, как били в детстве их самих, его, ее, обоих в их мрачных обителях монашки, священники, Братья, до полусмерти, а может, и до смерти, видя в них дьяволово отродье. Лучше вообще не родиться, — орал Брат, — чем быть грязным выблядком! Слово в слово. Но в тот раз Том все-таки ударил сына.

Вот о чем он думал, и сам не заметил, как проснулся, не ощутил границы меж сном и явью — проснулся с тяжелой головой, как будто выдул на ночь бочонок виски, хоть за всю жизнь и бокала не выпил. Была как будто еще ночь, и он, нашарив на тумбочке старые наручные часы, поглядел на циферблат в неверном свете, что сочился из ванной. Всего-то полночь. Его придавила усталость. На душе было пусто, как в пустом кресле у кровати. Полночь, будь она неладна, час, когда даже ведьмы и те где-то летают. Ему тут же припомнился разговор с мисс Макналти. Боже, Пресвятая Дева, вот бедняжка! Сколько же их, погибших детей! Словно ледяная рука сомкнулась на сердце, стиснула мертвой хваткой. Неужто настал его последний час? Он чувствовал “сильную слабость”, как сказала бы миссис Карр. Ему, конечно, хотелось узнать, что будет после смерти — ну а кому не любопытно? Ему представлялись райские врата, совсем как наяву — по крайней мере, очень правдоподобно. И Святой Петр, благообразный, средних лет — каким-то чудом он понимал все языки на свете, и говорил спокойным голосом, без резких ноток. И был он в белых одеждах, будто сработанных костюмерами Голливуда. Может такое быть? Нет, конечно. Но эти картины из детства — лежа на железной кровати, одной из многих-многих таких же, он тер до боли кулаками глаза, убеждая себя, уверяя, что сейчас увидит рай, несмотря ни на что, — эти детские грезы по-прежнему владели им. Настойчиво, неистребимо. Глупо, но правдиво. Боже, да у него, наверное, припадок. Жестокая боль сверлила поясницу, его тошнило, как будто он наелся паслена, целую тарелку, черт подери, умял. Желудок рвало на части, и Том сел в постели, надеясь облегчить боль — не просто сел, а вскочил как встрепанный; может, стоит вызвать “скорую” — нет, как-то не очень хочется, но вот так умереть, корчась от нестерпимой, омерзительной боли, не хотелось и подавно, и он свесил с кровати усохшие ноги, вылез из липкой постели, схватился за причудливый старинный крюк на двери, где безвольно висел его халат, и оглушительно, немилосердно — нет, все-таки милосердно, ведь он взывал к милосердию Божию — пустил ветры, и звук похож был на вопль, словно он пытался исторгнуть из себя то, что услышал от мисс Макналти. Этот яростный, безобразный звук вместил в себя все его печали и утраты. Казалось, он силился избавиться от того, от чего избавиться невозможно, помоги ему, Господи. Господи, помоги.