Время старого бога

Он знал в подробностях, что случилось, но ничего из этого не смог бы рассказать Флемингу. Флеминг не понял бы. Он и сам не понимает, если на то пошло. Не потому что это его изобличит, а потому что поверить в такое невозможно — Флеминг точно не поверит. Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам… Когда Джун издала свой скорбный вопль, она просила Тома отвезти ее туда, где она могла бы посмотреть на Мэтьюза. Умоляла. Она страдала не только оттого, что прошлое неслось на нее, оскалившись, сверкая клыками, но еще и потому, что комиссар свернул расследование. Долгие годы Мэтьюз таился в ее душе, словно гадюка в высоких травах. Затем брак с Томом, дети — и она почти утешилась. Почти. Можно сказать, исцелилась. Не до конца, но почти, почти. Ведь был же у нее дар радоваться самому простому, мелочам жизни, разве не так? Во всем она находила смысл, понимала, что самые обыденные вещи — коржики воскресным утром, луковые булочки, за которыми она часто посылала Тома в еврейскую пекарню в Портобелло[38] — это, по большому счету, и есть самое главное. “Без булочек не возвращайся — слышишь, Том? Ты разобьешь мне сердце”. Мелкие эпизоды, мимолетные события дня, неустанная забота о детях, их синяки и шишки, загадочные детские болезни. Том вспомнил, как они с Джун доставили Винни в больницу Св. Михаила в Дун-Лэаре (он нес девочку на руках), испугавшись, что у ребенка менингит — в детском саду тогда была вспышка. Они вдвоем, отстраненные от дел медсестрой, подглядывали в дверную щелку, как сестры укладывают Винни на койку и доктор делает ей люмбальную пункцию. Огромный доктор, склоненный над крохотным телом, исполинская игла, нездешняя белесая жидкость из спинного мозга, спартанская обстановка палаты, свет, льющийся из окна в металлической раме. Боже милосердный! Но как же все-таки важны эти события, нанизанные, словно бесценные жемчужины, на нить жизни. И вот всплыло это имя из прошлого, Таддеус Мэтьюз — демон в обличье сорокапятилетнего священника, — и ничего-то ему не сделалось за эти годы, и сана его не лишили, и он пробился сквозь годы к Джун, надорвал ткань ее жизни, как сумасшедший с ножницами, что кромсает гобелен из Байе[39]. А Том знал их адрес в Кулмайне — большой опрятный дом при церкви, где они вершат темные дела, — Мэтьюз уже не одиночка, а в сговоре с другим негодяем. С сообщником, с таким же нечестивцем-священником. “Давай съездим туда, глянем одним глазком”, — попросила Джун, а дело было в четверг, Том, разумеется, спешил на работу, вот и предложил: можно в субботу, если и вправду хочешь, если не передумаешь.

Со вторника по субботу, насколько он помнит, Джун почти не двигалась с места. Сидела в гостиной, как наказанный ребенок — или как ребенок, ждущий, когда его заберут. По-сиротски. Сам он не знал ни отца, ни матери, но с тех пор как он стал себя помнить, лет с трех, он заметил, что далеко не все дети в приюте сироты. Иногда кого-то из мальчиков навещала мать, а порой и отец. Или тетка, или дядя. Он, трехлетний малыш, видя все это, тоже стал ждать, ждать, что и за ним придут. Ждал и ждал, временами даже сидел в той же позе, что и Джун. Сидел не шелохнувшись и ждал. Даже когда он совсем отчаялся, он все равно ждал, где-то в глубине души. Да что там, он и сейчас, наверное, ждет. Ну так вот, четыре дня подряд он каждый вечер приносил домой рыбу с жареной картошкой в пропахших уксусом пакетах. Вам с солью и уксусом? Бутылка уксуса на стойке, внушительная солонка из нержавейки. Да-да. Все порции? Да, все. Спасибо, Луиджи. И скорей домой, к Джун, застывшей, словно речная форель в горном потоке.

Настала суббота, и они сели в свой “форд эскорт” — двухдверный, можно сказать, раритет — и отправились в те края, где жили священники. Осторожно, будто бы мимоходом расспрашивая встречных — опустит стекло, спросит, снова поднимет, — отыскал он нужный дом. День был холодный, хоть и летний. Один из тысяч ирландских летних дней, что с утра много обещают, но в итоге разочаровывают — как на скачках, когда ставишь на фаворитов. Том не знал, что делать, ведь в задачи полицейских такое не входит, но когда нашел дом, решил припарковаться на тихой улочке, посмотреть на пустые окна.

Ждать в итоге пришлось недолго. Около одиннадцати распахнулась парадная дверь и оба священника ступили на гранитное полукружье, венчавшее лестницу. Джун подалась вперед, словно бегун перед стартом — казалось, она вот-вот взлетит, превратится в живой снаряд. Она молчала, и Том вглядывался в ее лицо, пытаясь разгадать ее намерения. Священники спустились с крыльца, оба в прозрачных дождевиках поверх черных сутан и, кажется, в тяжелых черных ботинках — если он не ошибся, увидев их мельком из-под сутан, когда священники, спускаясь по лестнице, осторожно приподняли подолы, словно девочки за игрой в королев. Если бы выпал им случай встретиться с английской королевой, как бы они ее поприветствовали — поклонились или присели бы в реверансе? Они двинулись по ухоженной гравиевой дорожке, беззаботно смеясь и переговариваясь вполголоса, сели в трехколесную малолитражку и укатили.

— Узнаешь его, Джун?

— Том, Том, поедем, поедем следом.

Значит, узнала.

— Но Джун, стоит ли? Мы же не знаем, куда они. Может, по магазинам. — Он был уже отравлен, отравлен паникой.

— Думаешь, они сами по магазинам ходят? Да черта с два! Едем, едем за ними. Скорей, а то упустим… Скорей, скорей.

Том вывел зеленую машину на гладкое, залитое светом шоссе и пустился в погоню. Висеть у них на хвосте труда не составляло, ему не впервой. Он почему-то задумался, лежит ли в багажнике “смит и вессон” — была у него дурная привычка держать его там, хоть и не положено, но все же. Впрочем, оружие вряд ли понадобится. А в остальном рассудок его был замутнен, словно окно, куда солнечный свет падает под неправильным углом. Это все ради Джун, повторял он снова и снова, шептал, словно мантру, ради Джун. А этот гад в дурацкой машине, похожей на лягушачью икринку, в которой чернеет, точно головастик, его башка, эта тварь, что мигает поворотником, то правым, то левым, выезжает из города, ползет вверх по склону, едет в горы — это и есть тот мерзкий, грязный, жестокий, развратный подонок, который сгубил ее, беззащитную девочку, измывался над ней день за днем, сделал ее своей вещью, игрушкой. В Томе пробудился хищник — волк, леопард: теперь он был на охоте; он вжался в сиденье; он держался от них на нужном расстоянии — и не подумают, что он у них на хвосте. У него было все отработано — сколько раз он гнался за ворами, наркодилерами и прочими негодяями, — но такой погони в его жизни еще не было. Для начала, он не привык посвящать в свою работу Джун. Семь миль, что пролегали между Динсгрейнджем и Дублином, отделяли Джун от каждодневных опасностей его службы. К опасностям он относился спокойно. Бывший вояка, за свою жизнь он повидал немало крови. Он лез в самое пекло из потребности кого-то защищать, которую ощущал всем сердцем и не мог облечь в слова — но ни разу он не брал с собой Джун, не видел ее на соседнем сиденье, не чувствовал рядом ее тепло. Даже на своей машине он на задания ни разу не ездил — ни разу, черт подери. Все это было невероятно странно и, что ни говори, страшно. И почему-то весело. Интересно, так чувствуешь себя, когда вкалываешь в вену героин? Грозит ли ей опасность? Что она затевает? Здесь ли револьвер? Чего она от него хочет?

Глава

12

Наутро, повинуясь строгому полицейскому распорядку — хоть он и был теперь в ином качестве, новом, непривычном, — он опять поехал в город. Если они хотят его крови — они получат его кровь. Даже привыкая к новой роли, к мрачной роли подозреваемого — точнее, того, кого необходимо “исключить из круга подозреваемых”, выражаясь чудовищным полицейским языком, — все равно он руководствовался профессиональным долгом, что-то его подгоняло, словно удары током. Раз просит Флеминг сдать анализ, значит, будет ему анализ. Можно подумать, вместо одной из пуговиц на рубашке у него кнопка “Сделай немедленно” и Флеминг на нее нажал. Тут даже “Выпей меня” из “Алисы в Стране чудес” ни в какое сравнение не идет. И, как всегда, надвинулся на него город с его подъемами, спусками, поворотами, полный незримых связей, воспоминания осаждали его, и по улицам он шагал невиданным существом, стоглазым, стоухим. В тысячный раз мечтал он о нормальной жизни с ее размеренностью и уютом, но если разобраться, разве была его жизнь когда-нибудь нормальной? Или в жизни у каждого есть доля ненормальности? Несомненно. И все же он пребывал в какой-то полудреме. И это тоже, наверное, не совсем нормально. Город лежал под брюхом огромной темной тучи, словно ребенок, который читает под одеялом при свете фонарика, только света всего ничего, при таком не почитаешь. Ровно полдень, звонит колокол на колокольне Тринити-колледжа, или это в тихом воздухе слышны колокола других дублинских церквей — кармелитской церкви в стороне от Графтон-стрит, старинной протестантской часовни на Доусон-стрит. Недействующих храмов в Дублине сейчас больше, чем пабов. Много их понастроили здешние торговцы прежних времен. Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царство Божие. При этих словах он всякий раз почему-то представлял лондонскую Иглу Клеопатры, хоть никакая она не игла и уж точно без ушка. Как бы то ни было, колокольный звон проникал в его несчастные уши, но Том мыслями был далеко. Что встретилось ему здесь, на улицах города, и заставило перенестись в Малайю? Возможно, ему необходимы сейчас мысли о подвигах. Он шел к экспертам-криминалистам, зная наперед, что неминуемо их разочарует. Если образцы совпадут, непонятно, как это истолковать. А если нет, их ожидания будут обмануты. Криминалисты всякий раз выезжают на место преступления, а потом с добычей возвращаются в свои тихие, уединенные кабинеты. Работают они в унылом старом офисном здании, сложенном из шлакоблоков. Холод там адский — за исключением редких солнечных дней, когда там адская жара. И Тому всегда немного жаль их, оторванных от всего — от беготни, от допросов, от нежданных озарений. Криминалисты — народ суровый, молчаливый; ученые, многие с регалиями. Но Том об этом сейчас не думал, даже на пути к корпусу. Шагая по улицам, проспектам и площадям родного города, он думал о Малайе, о войне, в которой участвовал давным-давно. Трудно представить менее похожее место, чем эти одетые в гранит улицы и парк Сент-Стивенз-Грин, где на платанах и дубах набухают почки. Тут и там деревья уже в чудесной зеленой дымке, впереди остальных. Последним, как водится, зазеленеет ясень. Ясень всегда запаздывает. Может быть, это зеленая дымка пробудила в нем воспоминания. Огромные листья в Малайе, сумрак лесов, прибитые зноем бунгало. Под формой всегда носишь слой пота. Потели в Малайе все без исключения солдаты. Сгоняешь бедняков-китайцев гуртом в новую деревню, специально для них построенную, где им раздадут деревянные дома, лишь бы у них не искали помощи малайские партизаны. Похожие на тени беглецы — чем дальше, тем сильнее мучил их голод. В сумерках пробирались они к деревням в надежде выпросить миску риса. А его задача была забраться по веревке с роликом на высокое дерево и следить с высоты за лесными тропами. И была у него не какая-нибудь “ли-энфилд” — зачем он это сказал? — а “винчестер-70”. Ладный, как американская машина. Бьет без промаха, как крепкое солдатское словцо. Как завидишь, что приближается кто-то — незнакомый, с боязливыми движениями, — нужно принять решение. Убить или пощадить. Если он не похож на китайца, тем хуже для него. Если он похож на малайского партизана — щелкнет курок, раздастся выстрел, и пуля пролетит четыреста метров, а гильзу, отработанный материал, выбросит из ствола, как выкидывает Джеймс Бонд злодея из своей красивой машины, и пуля преодолеет расстояние за долю секунды, сверкнув в воздухе зимородком, и уследить за ее полетом под силу одному Богу, а на дальнем конце деревни мятежник, ясное дело, услышит выстрел слишком поздно, ведь пуля летит быстрее звука, не оставляя надежды на спасение. И бедняга упадет бесшумно, как тряпичная кукла, даже не почувствовав удара о землю, недаром Тома за меткость прозвали Верный глаз, в знак уважения. Кеттл Верный глаз. Этот дар выручил его на родине, открыл ему дорогу в полицию. Не иначе. Его жизнь в Ирландии, вдали от позора и страданий детства, оплачена жизнями партизан.

В отделе криминалистики были в тот день одни девушки. Им ничего не стоило взять у него кровь, а Тому — с ними поболтать. Станет ли ИРА соблюдать перемирие или обманет? Смотрел ли он уже “Мосты округа Мэдисон”? (Они что, издеваются?) Есть ли вообще кинотеатр в Долки и что там показывают? Если и есть, Том его не замечал. Тьма-тьмущая пабов. И замков миллион, живи не хочу. Одна из девушек, Атракта Гири, сказала, что Долки был когда-то крупным портом — все, что доставляли в Ирландию морем, прибывало туда.

— Миллион замков — красота! — сказала она.

— А я думал, это был Хаут, — заметил Том.

— Хаут никогда не был крупным портом.

— Тогда, может, Дун-Лэаре? — предположил Том.

— Ну, — отозвалась Атракта, — это мы с вами гадаем на кофейной гуще.

Она слегка тряхнула пробирку с его кровью, налепила на нее ярлычок и, что-то тихонько мурлыча — или ему послышалось? — поднесла ее к глазам, словно у нее зрение не в порядке. Но зрение было у нее острое, она просто вглядывалась на свой манер.

— Что ж, следователь, кровь у вас просто загляденье, — заключила она.

— Значит, не у всех она одинаковая? — спросил Том.

— У некоторых очень мутная.

Том покинул ветхое здание если не с радостью, то с благодарностью — он стал легче на несколько капель крови. Он заглянул в глаза демону. Страху, что не покидал его почти тридцать лет. Считай что сходил к врачу, но все же по-другому. И там и там можно услышать плохие новости, но… Убийство. Раньше, даже в сороковых, за это могли вынести смертный приговор. Во время войны двоих боевиков из ИРА здесь казнил сам Пирпойнт[40]. Смертная казнь через повешение. Их увезли отсюда, надели петлю на шею, и конец. Каково это, услышать такой приговор в шумном зале суда? На миг тебя пронзает молнией ужас. Знаешь, что совершил преступление, и приговор заслужен, и никто его не оспорит, никто тебя не спасет. Миг полного одиночества и безысходности. Не убий. И не вздумай, приятель. Никогда, ни чуточки. Но чуточку убить нельзя, убийство необратимо. Убить. Такое короткое слово, а деяние планетарного масштаба. Кто посмеет утверждать, что партизаны, которых он убивал с четырехсот метров — приведенные в деревню просто-напросто голодом, — недостойны были жить? Такая была у него работа, их убивать. Убей — а вопросы потом. Он убийца, спору нет. На его счету немало жертв. На прикладе винтовки у него пятьдесят семь ножевых зарубок. Для них там едва хватило места, и лишь отправка в Англию положила этому конец. Странные были эти войны под занавес долгой истории Империи. Генеральная уборка на прощание. Зачистки. Все беды в стране из-за того, что натворила ваша армия. Гордый народ и обнаглевшие захватчики. Чванные командиры. Убей — а вопросы потом. Подумаешь, туземцы. Здорово ты, Том, со своей пукалкой управляешься, хоть сейчас на Олимпиаду!

Убийство.

Он вертел в голове это слово, пытаясь извлечь его на свет божий, и тут сзади, из-за сторожки парка, к нему подлетел человек со скоростью Ронни Делейни. Теплый весенний ветер, колыхавший буйную зелень и навевавший смутные воспоминания, распахнул Тому пальто, и Том собирался поправить ворот, но тут бегун опустил ему руку на плечо с такой силой, что Том сперва испугался: неужто на него напали? Напали, в прямом смысле. Нарушили его личную неприкосновенность, а это против закона, разве что… Оказалось, никакой это не хулиган, а Уилсон, в хорошем костюме с зеленоватым отливом — Том еще не видел его таким нарядным. Любопытно, что он замечает такие мелочи.

— Черт, Том, а я вам вслед кричал-кричал…

А за спиной его через перекресток на Харкорт-стрит мчались машины. На этом перекрестке то и дело кого-нибудь сбивают насмерть. Проклятое место.

— Совсем я глухой стал.

Несмотря на недоразумение, Том рад был видеть Уилсона. Тот его догнал — можно ли это истолковать как знак дружбы?

— Есть у вас пара минут, босс? — спросил Уилсон и вправду с большой теплотой, хоть и слово употребил фамильярное, несмотря на разницу в звании. Да только нет у них теперь никакой разницы в звании. — Где бы тут рухнуть?