Время старого бога
Шрифт:
— Она попивает, — ляпнул Том как последний дурак.
— Она сидит на героине, Том, — ответил коротышка-янки.
Действовать надо было решительно. Сказать Винни, что она больше не увидит ни его, ни Джо, если не ляжет в клинику. В “Ратленд”. Неужели все учреждения в Дублине названы в честь английских генералов? Том так и сделал. Бурная ссора. А потом будто бы что-то в ней надломилось. И она легла в клинику. Проведя там месяц взаперти, в борьбе со своими личными ангелами и демонами, она вернулась преображенная. Теперь Том снова мог с ней видеться, разговаривать, повторять, что любит ее, обнимать крепко — а потом плакать в одиночестве, с испуганным торжеством. В один из последних дней перед выпиской она молча просидела с ним рядом целый час. Ни слова не говоря. Они сидели вдвоем, как самые задушевные друзья, сдвинув головы, ближе некуда. От любви к ней он почти рассыпался на части, был близок к обмороку. Потом ее выписали, и несколько месяцев все шло гладко. “Мне это только на пользу, папа. Я стану хорошим адвокатом, еще лучше, чем была бы”. Великолепная Винни. Месяцы, месяцы. Планы, любимый человек — может быть, в скором времени и дети? Спасло бы это их всех? Конечно, да. Внуки Джун. Ночами он не спал, все думал, весь пылал от мыслей. И из пламени надо было что-то спасти. Душу и сердце его любимой дочери.
И снова Флеминг с его пламенем дружбы. И снова легион подруг Джун. Уложили Винни — точнее, ее прах — рядом с матерью.
— Что можем, сделаем, — заверил Флеминг.
Он и сделал что мог. Но разве мог он воскресить Винни из мертвых? Только это нужно было Тому. И еще — вернуть Джун. На самом деле то, что случилось с Джун, было ему намного понятней, чем то, что случилось с Винни. И он попросил у Бога вернуть ему Винни хотя бы на время, чтобы он понял. И Бог, можно сказать, ее вернул, но к пониманию Том не приблизился. Теперь он вправе знать меньше о датах и подробностях событий, зато больше о мучительных тайнах человеческого сердца. О том, что выпадает людям на долю, и о том, что некоторым из нас суждено нести тяжесть, грозящую сокрушить, если дашь слабину. Его задача — устоять на ногах. Но что ни день он дает слабину. Что ни день он бывает раздавлен, а наутро вновь встает на ноги, как герой мультфильма. Кукушка-Спринтер, Багз Банни — сколько ни бей, они оживают. В мультиках смертью и не пахнет.
Он вдруг увидел свою историю со стороны, глазами Флеминга, глазами Уилсона и О’Кейси. Наверняка Флеминг все им рассказал, или сами узнали. Представил, каково им — человека такой судьбы тащить в суд, на растерзание. Старика, отставного полицейского, с медалью Скотта, черт подери! Девять месяцев покоя. Просто невероятная удача, что ему выпало так пожить. И неудивительно, что все кончилось. И кончилось не рождением ребенка, как девять месяцев беременности, а рождением новых бед. Кто друзья Иова? Кто спутники Ионы? А эта темная летняя ночь, она и есть брюхо кита? И теперь судьба его — лежать во мраке, принимая светящихся червей в китовом брюхе за звезды? Но звезды и вправду были, мириады звезд над древним каменным островом, над игрушечным замком. Добрые, умиротворяющие звезды, что светят всем без разбору. Свет, что пронзает безбрежную чернильную тьму. Неторопливые послания Бога? Мелочь, брошенная в ярмарочный игровой автомат?
А следом — его любимый Джо. Скрытный, скрытный Джо. Что же с ним стало? Неужели и эту историю Том сможет сам себе рассказать? Да, окольными путями, что пролегают сквозь мшистую чащу — не история, а остов истории. Притом что длинные письма Джо домой были главами увлекательного романа. Перечитай их сейчас Том — может быть, и уловил бы тревожные звоночки. Но у него не хватило бы духу. Почерк у Джо был странный, какой-то детский, каждая буква отдельно, словно он заполнял клеточки на бланке. Давным-давно, еще в эпоху домашних заданий, Том видел, как сын пишет за кухонным столом — бегло, стремительно, даром что печатными буквами. Полицейских с таким почерком днем с огнем не сыскать, у большинства каракули похлеще, чем у врачей. А вот у Билли Друри почерк был каллиграфический. Славный Билли Друри, с копной пшеничных волос; во всем он строго следовал букве закона, только не в дружбе. Врал убедительней, чем говорил правду. Неразборчивый западный говорок, кривая улыбка, как город Лоуглинн на карте. А у Джо почерк был ровный, стремительный, словно полет зимородка, и когда он писал, лицо сияло, в глазах светился ум. Медик. Домой он писал письма на двадцать страниц. Хроники Альбукерке, где он жил, будни резервации зуни, где он работал. Люди, что встречались ему в барах, нездешние белоснежные бульвары имперской Америки. Чистота такая, писал он, как на фотографиях Англии двадцатых годов. Кроме поселков, где живут перемещенные индейцы — там кругом разруха и запустение. И жизнь вроде бы веками не меняется, но ежесекундно грозит рухнуть. Здесь ревут свирепые грозы и торнадо — около двадцати торнадо в год. Том даже видел что-то похожее, когда гостил у Джо. В длинных письмах Том всегда выискивал, не появился ли кто-то у Джо. Ему казалось, сын в этом нуждается. Или он ошибался? Может быть, раз-другой он уловил намек? Он не смел спросить. Ему нравилось представлять Джо влюбленным — ошеломленным, растерянным, без всегдашней серьезной маски. Поздновато он созрел. Никаких подружек в школе, затем — небольшое открытие. Оказалось, ему нравятся парни. Но где же эти парни, в таком случае? Был ли у него в том пустынном краю любимый? Если и был, то отцу он его не представил. Делился ли он подобным с матерью? В те дни, когда Джо с отцом разъезжали по пустыне в красивом “бьюике”, как двое друзей, Джо за все время ни разу не завел речь о любви. Как и в письмах. А письма он писал замечательные, с путевыми заметками про старую дорогу на Санта-Фе. Когда у него выпадал выходной, он ездил полюбоваться то на одно, то на другое. Торговые посты, пещеры, где укрывались на ночь путники. Индейские поселки на пустынных равнинах. О своем поселке он разузнал все, что только мог — и о племенных братствах, и о древних секретах врачевания. Он усвоил, что люди здесь сперва идут к знахарю, а уж потом, если ничего больше не помогает — к нему. Он может зашить рану, а обезвредить ведьмин яд — это уже под вопросом. Джо с этим смирился. Работу свою он любил. У него завелись друзья-индейцы, он их называл своими туземными братьями. Однажды ему показали древние росписи на скалистых утесах, которые не смыли ни дожди, ни морские волны. А змеи и прочие твари — знаешь, папа, что делать при укусе гремучей змеи? Лечь так, чтобы место укуса находилось ниже сердца. Или выше? И Том читал письма прилежно, серьезно, порой улавливая в них странную печаль и не понимая юмора. Шутка ли, уехать так далеко, на такую ответственную работу. Платили ему меньше, чем городскому врачу с белой клиентурой — ровно столько, чтобы жить и дышать в Америке. Вдали от Ирландии. От всего, что он не в силах был выносить. Среди индейцев-зуни, где он работал, его всюду окружала древность. У ирландца совсем иное чувство времени. А индейцы не меньше двух тысяч лет жили здесь, в поселке под названием Срединное Место. Тяжелая жизнь, пьянство, наркотики,
но бывали и поразительно прекрасные минуты, когда приходили в деревню ритуальные танцоры в костюмах, изображая духи умерших. Долгие танцы, песнопения. Живая, искренняя вера. Ни один ирландец даже отдаленно не представляет, чем занимались его предки во времена Христа. А зуни знают — тем же, чем сейчас. И Джо считал за честь им служить, и старался как мог. Благородный, умный Джо.Наивный Джо… да, пожалуй. Потому что именно это его и сгубило в итоге. Кто бы он ни был, что бы ни думал, каким бы ни казался, какие бы ни скрывал он тайны, наивность, судя по всему, его и сгубила.
Когда Том получил телеграмму, Флеминг немедленно дал ему отпуск. Они тогда с головой увязли в расследовании: двух наркодилеров, мелких сошек, обнаружили мертвыми. Подозревали насильственную смерть. Были эти двое из района Долфинс-Барн, продавали наркотики детям. Подстерегали новых жертв у школьных ворот. Но Флеминг сказал: ничего, Том, я сам справлюсь, вылетай первым же рейсом. Том и рвался улететь первым же рейсом, но когда Флеминг его отпустил, он расчувствовался. Странно все же, он и сам не ожидал, что способен чувствовать что-то, кроме горя. Он это отметил про себя. Но ему страшно было подумать, что его там ждет. Нет, он, конечно, знал, что его там ждет. Тело сына в морге, что же еще? Он не хотел ехать, но что-то глубоко внутри подталкивало: поезжай немедленно. А если он не поедет, будут ли по-прежнему приходить длинные письма? Слегка затянутые, что греха таить. Он дорого бы дал, чтобы всегда, всегда приходили эти письма. Пиши и дальше, Джо, и, прошу тебя, будь жив.
Малайя дальше отсюда, чем Альбукерке, но Тому этот путь казался самым далеким в жизни. Кто все эти люди в аэропортах, похожих друг на друга? Все они обжираются, и все такие чистенькие, аккуратные, что аж тошно. Все его раздражало, уже на первый самолет из Дублина он садился взвинченный до предела. Он снова и снова представлял, как укладывает спать маленьких Винни и Джо. Снова и снова. Как в кинотеатре в Гластуле, когда заело пленку. “За пригоршню долларов”, занавес до пола, весь в сигаретных ожогах. Винни и Джо. Он был их защитником. Святая обязанность. Летел он с тремя пересадками и каждый раз в аэропорту уныло сидел на пластмассовом стуле, не ел, не пил, тупо глядел на табло. Когда он прилетел в Альбукерке, моргая от недосыпа, ослепший, оглохший, он понял, что разлюбил Америку. Как и все остальное. Разлюбил жить, разлюбил дышать. Путь был таким тяжелым, что он почти забыл, зачем летел. Лишь наутро, когда он проснулся в пять у себя в номере, не понимая, где он, и заставил себя съесть яичницу с беконом, запив невкусным соком — лишь тогда понемногу вернулись к нему рассудок и воспоминания, а лучше бы не возвращались. Сынок, сынок. Он насквозь был пропитан горем, почти не мог говорить. Кусок не шел в горло. Все казалось ненастоящим. Ему было хуже, чем крысе с отравой в брюхе. Он почему-то думал, что после первых двух утрат Джо как бы оставлен ему в утешение. Как будто ему заплатили его же деньгами, его же золото положили в карман. Но оказалось, неправда. Том не просто скорбел, он был сам не свой от гнева. Нагрубил администратору, нагрубил любезной официантке за завтраком. Грузный, хмурый старик-ирландец. Кошмар. За седьмым столиком сущий кошмар. По пути в номер он извинился перед обоими. “Мой сын…” — начал он, а дальше не смог говорить.
Он позвонил по номеру, который ему дали, обещал приехать в участок к шерифу поселка зуни. Дорогу Том помнил с тех времен, когда гостил у Джо. Точнее, помнил лишь наполовину. Они с Джо, бывало, так смеялись, что он переставал следить за дорогой. Джо был один из немногих на свете, кому удавалось его рассмешить. Чувство юмора у него было отменное, ей-богу. Даже Тома умел рассмешить, а Том был не из смешливых. Поселок был в ста пятидесяти милях от Альбукерке и в десяти — от берега реки, где обнаружили Джо. Ему сказали, что Джо убили в его городской квартире. Там нашли кровь. Но потом тело привезли к пересохшей реке в резервации зуни и бросили там. У пересохшей реки, под большим утесом, испещренным древними росписями. Вот что ему сказали. И больше ничего. “Шериф вам все расскажет, мистер Кеттл. В поселке, пожалуйста, уважайте местные обычаи”.
Том взял напрокат машину и мчал теперь пустынной дорогой, которую помнил лишь смутно, мимо других индейских поселков, через океаны травы, мимо чахлых кустарников. А вот и поселок зуни — россыпь домов поновее, главная улица с исторической застройкой и величественным старинным храмом. Крохотная амбулатория у въезда в поселок. Тому захотелось поговорить с Шоном, напарником Джо, узнать, как тот управляется один. Надо бы к нему заглянуть, подумал Том. И почти сразу забыл.
Участок шерифа оказался небольшой, уютный, не обшарпанный, с бетонными стенами и неработающим вентилятором на потолке. Шериф сидел в кресле-вертушке за металлическим столом. Под мышками у него темнели пятна от пота, но форма была опрятная, отутюженная. Глухо ревел кондиционер, словно где-то далеко стояла клетка с тиграми.
Шериф был сама учтивость. Усталый, с улыбкой на серьезном лице. Позади него на тумбочке лежал пистолет в кобуре. Имеет ли право здешняя полиция применять оружие? Том не знал. Нью-Мексико для него был темным лесом. Да и все для него темный лес. Внешность у шерифа была индейская. Тому вспомнилось все, что писал ему Джо об индейцах, с каким уважением и восхищением он отзывался о них, об их жизненном укладе. Том был свидетелем — когда Джо говорил с Шоном, в его голосе чувствовался трепет. Но он понял чутьем, что не стоит об этом говорить шерифу. Вряд ли тому интересно будет выслушивать расхожие мнения об индейцах. В воздухе сгустилась напряженность.
— Мистер Кеттл, рад познакомиться. Жаль, что при столь печальных обстоятельствах.
— Понимаю. Что ж, взаимно, — ответил Том, — и спасибо, что меня позвали, при вашей-то занятости.
— Мне сказали, вы тоже следователь — там, в Ирландии?
— Да-да.
— Ваш сын у нас в морге. Все бумаги я заполнил, можем завтра его доставить. Вы, наверное, хотите забрать его домой?
— Да.
Завтра его доставить? Разве тело не отправят на экспертизу? Кто убил его сына? Ему сказали, он был убит, двумя выстрелами в затылок, так кто же убийца?
— Наверняка вы спросите, как он погиб, — сказал шериф будто в ответ на его немой вопрос.
По словам шерифа, Джо могли бы и вовсе не найти, но наутро убийца явился с повинной. Представьте себе! Сознался. Его посадят, сто процентов. Как сказал шериф, он из местных. У него, как и у Тома, есть дети. Том спросил, почему этот человек убил Джо. Тяжело объяснить, ответил шериф. А кто он такой? Простой человек, сказал шериф, как мы с вами, я его знаю всю жизнь. Том силился придумать нужный вопрос, пытался мыслить как полицейский — только так он способен был теперь мыслить. А лучше было бы и вовсе утратить способность думать. Думать что угодно, как угодно о смерти сына было для него изощренной пыткой.