Время старого бога

— Если я сдвину дело с мертвой точки, без грязи не обойдется. Много всплывет дерьма.

— Вы обязаны дать делу ход, — сказал Том коротко и с жаром. В глубине души за себя он не боялся, нисколько. А все его хваленое “чувство справедливости”, его извечное бремя, распроклятая неподъемная тяжесть, под которой на его месте сломался бы штатский — этот груз он ни за что бы не сбросил, даже сейчас. Даже сейчас, когда что-то подтачивало его покой и безопасность, грызло, точно гигантская крыса — даже сейчас срывался с губ этот гимн. Узнай правду, раскрой преступление. Найди виновных и призови к ответу.

— Не хочу… — начал Уилсон и умолк, уставился перед собой.

Чего-то он не хочет делать. И Том догадывался, чего именно. Не хочет “поганить” ему заслуженный отдых — так бы, возможно, выразился Уилсон. Не хочет выволакивать старого полицейского из берлоги, ослепив его светом правосудия. Старого полицейского, вдобавок с медалью Скотта! Наверняка Уилсон про нее знает. Всего лишь бронзовая, но все-таки! Подставил себя под пулю психа в семьдесят втором. Строго говоря, то и не псих был, просто несчастный парень, у которого все в голове смешалось. Одурел от страданий, что выпали ему в жизни. Хотел застрелить жену, но Том заслонил ее собой и получил пулю в плечо. Минута храбрости, видит Бог. Он и сам не знал, почему он так сделал — сделал, и все. Он и хотел бы понять, что нашло на него тогда, но не мог. Безрассудство. Страшный, страшный раздрай в душе после истории с отцом Таддеусом. Временами на него находило полное безразличие к собственной судьбе. Когда он сидел за рулем, его так и подмывало иногда проехать на красный свет — глупость редкостная, если вдуматься, и опасно. Так, накатывало время от времени. И когда тот парень — как же его звали, Перселл, а имя? — кажется, Тим, Тим Перселл, стал размахивать своим табельным пистолетом — он был механик в армейской службе снабжения, зачем ему вообще выдали оружие? — Том не почувствовал ни намека на страх. Лишь пронеслось в голове: не стреляй в жену. Уж лучше в меня. И за это его наградили медалью. Медаль Вальтера Скотта, так она называется, но автор “Айвенго” тут ни при чем. Учредил ее один янки, полковник Скотт, в награду полицейским за доблесть. Том помнил, конечно, где лежит медаль, но почти о ней не вспоминал, как и о своей так называемой “доблести”. Однако сейчас Том о ней задумался, хоть Уилсон ее не упомянул. Но если бы Тома приперли к стенке и спросили, как относится к нему Уилсон, он, скорее всего, ответил бы, что тот его уважает, как уважает старого молодой. Или уже немолодой? Сорок! Том бы и сам не хотел, чтобы ему снова было сорок. Да и шестьдесят шесть ничуть не лучше, если на то пошло. Боже сохрани!

Уилсон по-прежнему смотрел перед собой. Лицо его Том видел вполоборота, но даже с этого ракурса на нем читалась серьезность. Глаза, большие и влажные, смотрели в одну точку — не вблизи и не вдали. А сбоку от него по объездной неслись с ревом дублинские машины. В былые времена здесь сновали возчики, жизнь текла под мелодичный перестук конских копыт, а теперь слышен лишь львиный рык двигателей. Стайка озорных воробьев приземлилась перед ними на асфальтовую дорожку, словно кости, брошенные рукой великана. Они искали крошки, зазевавшихся букашек — всякую мелочь, способную порадовать воробья. Как же мало им нужно!

Уилсон кивнул, словно про себя сделал вывод, но не желал делиться с Томом.

— Я вас отпущу, — сказал он не к месту, потому что первым встал, одернул брюки и снова кивнул, на этот раз с улыбкой. Это себя он отпускал, а не Тома. Улыбка ему шла, и он, скорее всего, об этом знал. Но, как бы то ни было, Том был благодарен ему за улыбку. — До скорого, — прибавил Уилсон. — Удачи.

И двинулся прочь, навстречу новым событиям дня.

Том встряхнулся, словно очнулся от дремы. Нечто подобное с ним бывало в кинотеатре, в конце фильма — ты ушел в себя, грезишь наяву, и вдруг вместо пейзажей Дикого Запада рядом с тобой засаленные кресла, и зрители расползаются, словно растревоженные мокрицы. Надо встряхнуться, вернуться в “реальный” мир. В реальный мир. В мир, которому до боли недостает реальности. В чертов реальный мир с его суетой и хаосом, с желанными островками покоя, даже красоты. Да уж. Как вот этот парк с разбойниками-воробьями и шоссе с ревущими автомобилями. Возможно, есть между ними граница, но кто ее охраняет? Загадка. Где граница между нашей Землей и космосом? Где кончается Млечный путь и начинается другая большая галактика? Если сам он состоит из атомов, как он убежден, и между этими атомами есть расстояния, то где пролегает граница между ним и парком? Может быть, даже в эту секунду, вставая со скамьи, он теряет атом-другой? Придут сюда его друзья-криминалисты, возьмут со скамьи пробу и установят точно, стопроцентно, что здесь сидели он и Уилсон за серьезной беседой. Или за праздной беседой? Шутливой? Игривой? Опасной?

Что это значит в наше время, быть стариком? Каким видят его окружающие, все эти мамаши с детьми? А возле пруда с утками сидят, наверное, на лавочках студенты из Тринити-колледжа, если не боятся замерзнуть, и туристы-иностранцы с путеводителями глазеют на причудливые дублинские здания, не зная их истории. Ворота изменников и пустое место посреди парка, где когда-то на потеху публике стояла статуя Георга II, которую взорвали, когда Тому было семь лет. Новость эта докатилась даже до его мрачной обители в далекой Коннемаре, даже до Братьев. Туристы и студенты знать не знают ни об этом, ни обо всем, что он помнит, что он видит наметанным глазом полицейского на каждом углу, на каждой улице — о преступлениях, бесчинствах, нападениях, погонях, допросах. Не потому что он стар и выглядит в их глазах стариком, а потому что он призрак на пенсии, осколок непонятного прошлого, солдат забытых войн, уцелевший неизвестно зачем. Реликт с побитой молью душой.

И все-таки по дороге к вокзалу он купил на Нассо-стрит мороженого в вафельном рожке, с двумя кусочками шоколада, малиновым соусом и цветной крошкой. Оказалось, на улицах уже продается мороженое — значит, наступило лето. Как же хорошо! Мороженое сделала ему чудесная девушка — выдавила из хромированной машины, похожей на колбасный пресс в лавке мясника. Мороженого ему хватило до самого Бутерстауна, и когда поезд шел между птичьей обителью и косой, он закусил конец рожка, высосал дочиста остатки и безжалостно сгрыз рожок.

Все это было очень хорошо. Но когда он шагал по древней гранитной мостовой Кольемор-роуд, мимо темных окон старых домов, встречавших его вопросительными взглядами — кто идет, друг или враг? — а небо тем временем расчистилось, будто сдвинули тяжелую облачную крышку, проварив под ней как следует море и землю, и сквозь прозрачное облачко в вышине просочились робкие лучи, точно струи небесного водопада, который, как все сущее, тоже подчиняется закону всемирного тяготения — в эти минуты он понял, что голова у него словно кишащий крысами чердак. Он чувствовал, что осажден, и не ошибался. А вечер выдался дивный. В такую погоду впору быть счастливым. Позабыть обо всем, кроме живописного вида. Но теперь он этого счастья лишен, как школьник, в наказание оставленный после уроков. Все, что было для него так просто, так естественно в эти безмятежные девять месяцев, отныне ему недоступно. Разумеется, он это знал. И смирился. Но смирение — это только полдела. В свое время он не дрогнул перед пулей, но он боялся стрелы — той, что описывала сейчас дугу высоко на небосводе жизни, так высоко, что вполне могло показаться, будто она удаляется от тебя. Но как бы не так, скоро она под собственным весом начнет снижаться, медленно-медленно, как стрелы древних лучников. По дуге, аккурат ему в сердце. Флеминг, Уилсон и О’Кейси с их гибельной дружбой. Он уже в капкане, который вот-вот захлопнется, и он взвоет от боли. В пакете, болтавшемся у него в руке, лежали двести граммов сосисок и три кило картошки. Для поддержания жизни. Стрела взмывала все выше, выше. Сейчас она замрет в зените и, чуть дрогнув, устремится вниз. Как стрелы былых времен. Как в древних легендах. Как в минувших войнах, чьи герои уже окончили странствия, получили свои награды. Герои, чьи испытания уже позади. Чей путь уже пройден.

Глава

13

Кто будет служить литургию мертвых? Господь посылает тебе судьбу, открываешь конверт, а в нем чистый лист, но там уже написано все. Наверное, так и есть. Ему вдруг нестерпимо захотелось рассказать свою историю кому-то, только обязательно глухому. Пусть он говорит, а собеседник не слышит. Вот так-то. Билли Друри знал, что произошло, вплоть до своей смерти. Конец истории остался нерассказанным. Знала и Джун, тоже до своей смерти, причем у Билли и Джун разные версии. Две недописанные главы, и даже когда он пытается в уме их объединить, непонятно, где кончается одна и начинается другая. И тяжело поверить этой истории даже наполовину, но верить он обязан, потому что первым долгом надо верить свидетелю. Многие недоразумения и несчастья происходят оттого, что свидетелям не верят, с ходу отметают их показания. Стоит бедняга перед тобой, выдает жуткие тайны, и на правду это не похоже. Но зачастую правда не похожа на правду, как выясняется в самом конце, когда уже поздно. И сейчас он должен верить — верить себе.

С этими мыслями подходил он к воротам замка, по обыкновению предвкушая спасительное плетеное кресло и вкусную яичницу с беконом, но тут его заметил сосед-виолончелист и окликнул почти радостно. Почти. Или, может, у него просто вырвался возглас? Или он звал кого-то другого? Том огляделся, но никого не увидел. Нарядный соседский флигель был старинный, викторианский, но балкон, разумеется, новый, или почти новый. Лак на деревянных перилах потрескался от соленых морских ветров. На подставку сосед водрузил свой “ремингтон”, а между колен пристроил виолончель. Окликнув Тома, он махнул смычком, чтобы привлечь его взгляд. Том не знал, как себя вести. Понимать ли этот жест как приглашение? После визита Уилсона и О’Кейси Том дал себе слово больше общаться с людьми. Да и нравился ему этот длинноволосый тщедушный человечек. Он хотел помахать в ответ и, ограничившись этим, идти домой. Но это была бы просто-напросто трусость. Том считал себя вполне образованным человеком, но виолончелист — профессия возвышенная, полная секретов, тайных знаний. Странная музыка, загадочные композиторы. А Том полный невежда, никого, кроме Баха, не знает, и скоро это наверняка обнаружится. Но вдруг — закралась непрошеная мысль, — вдруг виолончелисту интересен он сам по себе? Во время их прошлых бесед Том отметил про себя его британский выговор и приятный едкий юмор, с которым сосед отзывался обо всем, даже о погоде. Как будто здешняя погода — его извечный враг. Спору нет, ирландская погода так редко отвечает планам местных жителей. Все праздничные дни непременно будут испорчены дождем. Это данность здешней жизни. Поездка к морю, начавшаяся под жарким солнцем, неизбежно кончится слезящимися от ветра глазами, нежданной грозой, пеленой туч. Сколько раз любому ирландцу, без различия пола и возраста, случалось лежать на пляже, коченея от холода, и ждать, когда рассеются тучи и опять выглянет желанное солнце! Вскоре дрожь переходит в конвульсии, в судорожный припадок. Бедолага, съежившись от страха, косится на небо одним глазом — потому что даже тучи и те здесь ослепительные, — пытаясь принять решение. Уйти или остаться? Стоит ли здесь лежать, если скоро и смерть покажется благом?

Но виолончелист, поднявшись и осторожно прислонив к креслу инструмент, подошел к перилам балкона, как можно ближе к Тому.

— Славный вечерок! — сказал он.

— Просто сказка! — отозвался Том.

— Хочется даже рискнуть и окунуться, — продолжал сосед.

Том силился вспомнить, как его зовут, всплывало ли хоть раз в беседах его имя, но напрасно.

— Поднимайтесь ко мне, выпьем по стаканчику, — предложил музыкант.

Том, ясное дело, заколебался. Ему понравился вечер в обществе Уилсона и О’Кейси, но это еще не значит, что он заделался душой компании. Искушение причиняло боль. Такой приятный человек, легкий, добродушный. И, как-никак, сосед. Живет здесь, наверное, давно. Интересно, сколько может протянуть человек после ухода на пенсию? Кто знает. А Тома так тяготили раздумья всю дорогу по Кольемор-роуд. Ему захотелось вдруг кому-то довериться, забыть о своей полицейской привычке сторониться людей, на всякий случай. На какой такой случай? На случай, если ему придется когда-нибудь арестовать виолончелиста? Глупости, Том. Исключено. Но мало ли что исключено…

— Конечно, сейчас, — Том сам от себя не ожидал такого ответа, — спасибо, — и ноги понесли его вверх по новеньким бетонным ступеням с правой стороны флигеля.

Он вдруг испугался: как же он пойдет в гости с пакетом? Ему стало неловко. Мелькнула дикая мысль выбросить пакет в щель между домами, но Том удержался. Стукнула позади него узорная калитка, и Том вздрогнул. Terra incognita. Начало дружбы. И тут же нахлынули мысли о будущих ее плодах, о том, как с этой минуты начнется череда прекрасного — как они с виолончелистом будут коротать зимние вечера за бокалом виски, а может быть, за шахматной доской, хоть и играет он плохо, — говорить о делах минувших, даже слушать музыку: он будет расширять горизонты, узнает, кто еще на свете есть, кроме Иоганна Себастьяна. Вот и отыскался глухой собеседник, которому Том мечтал поведать свою печальную историю? Вряд ли. Слух-то у него есть, должен быть, иначе как играть на виолончели?