Время своих войн-1

Тут и Замполит картинно выходит со стороны кухни - перекрывает второй выход. Рукояти пистолетов торчат из подмышек.

Извилина, обычно скучающий, оживляется, на щеках румянец походящий на юношеский. Только Молчун знает, что пятна на лице Извилины - признак того, что он зол, и чем непринужденнее веселее он старается казаться, тем злее на самом деле.

– Что, если мы крышеваться не хотим?
– не выдержав, подает голос старший Ситянский. И это первая фраза "той стороны".

Извилина выглядит удивленным.

– Так это наш дом, и в этом доме теперь только званых честят. Незваных выводят.

– Как клопов!
– добавляет Леха для пущего понимания.

– Вы, ребятки, сейчас по любому вне игры. Что так, что этак. Либо возвращайтесь в Ситно к хозяйству, либо беритесь доказывать, что не мыльные пузыри согласно старым традициям. Вот есть такая древняя, но очень хорошая русская Правда, - Извилина особо налегает на слово "очень", едва ли не издевательски, но дальше продолжает голосом сельского лектора, бесстрастно и невинно: - Это правда поединщиков. Условия простые - проигравший выбывает. Можем просто в охотку - на кулачках до первой крови, до полежаньица в ногах. На ножах можно, да хоть бы и на сабельках, если найдутся желающие. На пулеметах в ближайшем лесочке. Все это вы выбираете. И с кем из нас тоже вы выбираете. Но, чтобы не откладывая, сейчас же все здесь и решить. Ясно?.. С одним "но". Слышите, Ситянские? Один из вас троих отсюда живым не выйдет, тут хоть жребий бросайте. Один бьется до смерти - своей или чужой. Эта правда святая, что произойдет, то и будет. Вы, Ситянские, свое личное про себя решили, когда транзитника на трассе убили.

Извилина на счет "транзитника" только щупал, но понял, что попал - приняли без удивления. В остальном же... Где собралось больше десяти, полезнее давить не на логику, а на эмоции, потому сохраняя принцип - разделяй и властвуй, объявил дальше во всеуслышанье:

– Сегодня только Ситянские свой неправедный хлебушек отрабатывают - остальные, кто не занят, за стол, и можете пить-закусывать! Тут уж, по любому, чем бы дело не закончилось, а отмечать положено событие - за все заплачено вперед...

"Хлеба и Зрелищ" придумано не в России, но прижилось легко. Гладиаторские бои не все были подневольные, хотя в виде редкого исключения. Дракой прав не будешь. Если только защищаешь собственную правду, которую почему-то путают с правом на что-то. На Руси же сходились только в охотку: "До поля - воля, а в поле - неволя". Вольным быть до определенной черты. Переступил? Возврата нет - дерись за свою правду! Насмерть дерись! Кто жив остался - того и правда, кто умер в таком поединке - собакам. Значит - солгал!

– А если я не хочу?
– спрашивает старший Ситянский.

– "Не хочу" - через Медвежонка.

Все смотрят на "медвежонка", и Миша-Беспредел, не любящий быть в центре внимания, смущенно почесывая шею, хмурится.

– Теперь собственно выбор. Первый вопрос: кто с кем? Быстренько-быстренько, - торопит Извилина.
– Скоро горячее подавать будут - не управимся.

– Это как?
– спрашивает младший Ситянский.

Извилина понимает, что интересуется не насчет обеденного меню.

– Это так, что можешь выбрать любого с нашей стороны на собственных условиях.

Извилина уже знает, кого выберет младший Ситянский - глаза выдают. Седой, когда на него показывают пальцем, громко хмыкает и укоризненно качает головой.

– Теперь Ситянский - намбе ту!

Некоторое время Извилина ждет - все смотрят на среднего Ситянского, оценивают его затравленный вид.

– Так понял, что пропускаем очередь? Не вопрос! Слово за старшим...

Старший Ситянский, по нему видно, лихорадочно думает. Понятно, что очень хочет сломать этого нагловатого, но слишком уж уверенного в себе, что-нибудь за этим кроется. Выбирает молчаливого, похоже - трусоватого. И не понимает, почему этот - сильно разговорчивый - так странно на него смотрит, а молчаливый вовсе не реагирует, будто он, Ситянский - пустое место.

– Диагноз - наследственная глупость, - едва слышно бурчит Замполит.

– Значит, так получается, средний достается мне!
– заключает Извилина.
– Впрочем, пока еще у него есть время переиграть - выбрать Медвежонка или Сурка - показывая на Лешку-Замполита, уточняя: - Это, с которым наш брат Ситянский уже знакомился - третьего дня тому.

Извилина любит предоставлять выбор, не оставляя его, но держится так, словно его детство вызрело не в детстве - много позднее, потому-то сейчас, уже в зрелом возрасте, догуливает, вносит элемент игры.

– Начинаем с молодых или по старшинству?
– живо интересуется Извилина, и тут же за всех решает сам.
– Впрочем, тут по любому - то на то и получается - первый заход: "самый молодой против самого старого".

Участливо интересуется у младшего Ситянского:

– Стреляться изволите или на кулачках?

– Так сломаю.

– Хорошо, - радуется чему-то Извилина.
– Тогда по второму вопросу уточнимся... До крови? До смерти? До калеченья?

– А это как придется!
– нагло заявляет Младший Ситянский. Давит взглядом Седого, не понимая, почему тот так спокоен. Хмыкает, картинно снимает пиджак, бросает на спинку стула, встает в стойку - должно быть, видел такую в кино...

Ох, не смейся черт над дьяволом!

– Не суетись, - говорит Седой.
– Нет зонта, значит, промокнешь при любых обстоятельствах.

В городе Седой ходит с клюкой, чтобы казаться еще старше. Сейчас отставляет клюку в сторону.

Извилина думает, что Седой сейчас обязательно отчебучит что-нибудь этакое, "нестариковское" - выпрыгнет вверх на метр или больше, попутно хлопнет Ситянского ладонями по ушам, да так, чтобы кровавая юшка носом пошла, рванет на себя, да саданет коленкой под подбородок, в общем покажет себя этаким живчиком. Но Седой из образа не выходит...

Ждет, пока Ситянский замахнется, потом неловко "по-стариковски" подныривает и пропускает мимо себя. И второй раз уходит, выжимая нервные смешки, но под третий, под горсти "подставляется", позволяет ухватить себя за грудки, одновременно сбивая неумного человека с равновесия. Сразу же "крестом" просовывает свои руки, и прижав кисти Ситянского плотненько к своему телу, ведет корпусом-рычагом вокруг себя, сначала в одну сторону и, тут же, поймав сопротивление, в обратную - выламывая кисти и локтевые. Как-то незаметно для всех оказалось, что левая рука Седого уже проскользнула к шее, надавила двумя пальцами куда-то под челюсть, вызывая взвизг и скулеж, словно ошпарили собаку, у Ситянского, вдруг, брызгают слезы. Седой, стоя полубоком, аккуратно опускает его на колени подле себя, прижимая ухом к полу - зашарканному сальному линолеуму...

– Пойдешь в деревню?
– спрашивает Седой, чуть-чуть приотпуская, чтобы смог ответить.

– Пойду!

Голос у Ситянского, что у наказанного школьника.

– Прямо сейчас пойдешь? Пешком пойдешь?

– Да!

– Тогда - иди!
– говорит Седой.

Отпускает, сдвинувшись на пару шагов, не теряя из виду, поскольку знает оглашенных, которые, почувствовав себя униженными, бросаются грудью на нож, а также и под танк, прихватив гранаты. И даже чуточку расстраивается, что нет в этом Ситянском той шальной звериной отрешенности момента, остатков настоящий русскости, когда выбирают смерть унижению. Ситянский медленно встает и, не смотря ни на кого, выходит. В зале беззвучно выдыхают, начинается шевеление.