Время своих войн-1

– Могли бы и отобедать.

– Действительно, Командир - платим, а не кушаем!
– жалуется Замполит.
– Мишу обидели, теперь слюной все закапает.

– Платим исключительно за "трудовые резервы", а дальше они сами будут за себя платить.

– Мы же мат им поставили в три хода - даже в два, - не сдается Замполит.
– Могли бы разыграть и пошире, и на нескольких досках разом.

– Этакие Большие Васюки?
– интересуется Командир.

– Но не патовая же ситуация, когда всем логикам предпочтительнее женская. Сматываться зачем?

– Воевода прав, - говорит Извилина.
– Лишнего засветились. Нельзя, чтобы привыкли, держать надо дистанцию. Пусть теперь свое пересказывают. В таких случаях издали страшнее. Недельки через две проведаю, когда старшего Ситянского похоронят. Слышал уже?

– Нет, но сообразил, что не удержитесь от какой-нибудь показухи. А, что в лесочек, который наметили, нельзя было свезти, и там кончить? Обязательно надо было на виду у всех? Разговоры теперь пойдут...

– Это - да!
– восхищается Замполит.
– Ну, Молчун, ну деятель! Первый раз такое вижу - "отсрочку". Аж, мороз по коже! Мокруха с пролонгацией.

– Вот, считай, и попугали, - говорит Извилина.
– А мокрое? Какое мокрое, если человек сам по себе умер? От вполне естественных причин. В общем, вскрытие покажет. А если, после такого наглядного урока, остальным еще нужны объяснения, значит, они безнадежны и все равно ничего не поймут.

Подрагивают, поигрывают пальцы Замполита.

– Как в целом прошло?
– спрашивает Георгий.

– Никто за стволы не хватался, не думаю, что и были, - отчитывается Замполит.
– Скучно!

– Их берут, когда из города выезжают - покуражится, - замечает Седой.
– А в городе стараются не шалить - слишком много глаз. Да и уже и не по времени, лет с десяток назад, тогда другое дело...

– И еще!
– опять жалуется Замполит.
– Сергеич! Почему, как Миша - так "Медвежонок", а как Леха - так "Суслик"?

– Подсознание сработало!
– вроде бы извиняется Сергей-Извилина.

Леха крякает, но расспрашивать - что за "подсознание", в чем оно заключается, не спешит.

Проезжают круг, останавливаются - подсаживаются Молчун - что ушел через кухню и двигался дворами-переулками высматривая надо ли отсекать хвост. Казак, что страховал Молчуна, влетает в кабину, смотрит в заднее окошко - все ли? Лихо командует:

– Ханди - летсгоу базар!

– А жалости у меня к нему нет совершенно, - продолжает Извилина, но теперь больше для Феди-Молчуна.
– Он работягу убил, транзитника убил, ради того, чтобы деньги его трудовые взять. Считай, что я в этом деле прокурор. Все! Точка!

Извилина знает, что Федя-Молчун способен на многое, но такой фокус видел впервые.

– Вскрытие покажет, - повторяет он, про себя думая: - "А что оно собственно покажет? Оторвался тромб, прогулялся по венам и создал закупорку в сердечном клапане? Гипертонический удар? Что в общем не удивительно, зная беспорядочный образ жизни "покойного"... А учитывая то, что предстоят две недели беспробудного пьянства. Так сказать - отвальная-отходная... Порода такая - не умеют по иному дверьми за собой хлопать..." Еще думает, а не рассчитал ли Молчун наперед, что будет пить? Пробил же точки под "сердечную недостаточность" - чтобы случилось ближе к историческому факту-эпитафии: "покойный сердце имел черствое, скорее вовсе не имел..." Действительно, раз уж человека убил из личной жадности - ради денег, бумаги разрисованной - тут ни в какие ворота, даже не стой там Петр с ключами...

...Характер рождается под небом. Под общей крышей характера не совьешь. Под небом - один, под крышей тебя, зажав стенами и коридорами, гонят с такими же в определенное стойло, где внушают наперед определенные истины, словно отлитые с одного лекала. И каждый человек - учитель. Один научит выбивать зубы, другой их заговаривать, третий - растить зубы по всему телу...

Странности Федора гораздо более бы бросались в глаза, если бы он с самого детства не был молчун. Странности распознали бы позднее, обеспокоились и весьма возможно заперли бы Федю в учреждении с решетками и тюремщиками в белых халатах, но только не в группе, чьи задачи не менее странны, а собственные неповторяющиеся странности заставляют решать их более качественно. А так... Мало ли кто на чем контуженный? Федор боготворит Устав, и заставляет себя жить по наиболее жесткому - собственному. Должно быть, из таких и получались лучшие монахи-схимики, которые, выковав себе некую идею, ограничивали себя во всем, что находилось вне этой идеи, что не служило ей. Любому делу нужны препятствия, иначе оно так и не наберет массы, чтобы их ломать...

Напугай камень, и он сам даст трещину. Федя помнит то время, когда ходил в лес пугать камни. Вросшие, мшистые, вековые, они, казалось, смеялись над ним. Пинать их ногами было больно и глупо. Понял, что пугать надо страх в самом себе. В человеке сорок видов безумия, Федор нашел сорок первое. Если человек находит поприще по собственному безумию, оно сразу же начинает походить на здравый смысл...

ФЕДЯ (60-е)

Федя проигрался в "чику". Не кому-нибудь, а Кенту...

Чтобы играть в "чику", первым делом нужен хороший плинтак. Лучший плинтак получался, если в чистом песке; не слишком сыром или сухом, продавить-накрутить небольшое углубление лампочкой, потом, растопив свинец в консервной банке, осторожно влить - причем, никак не больше не меньше, а ровно столько, сколько необходимо. Удачные плинтаки ценятся. С удачного можно было порядком выиграть - рубль и даже два! Но это если играть целый день, и если удача будет. Попробуй с десяти шагов попасть навесом в стопку копеек или (хотя бы) оказаться со своим плинтаком ближе всех к рубежной черте, чтобы иметь "первую руку". Те, кто не добросил, уже считаются проигравшими, теряют вложенные деньги, а хочешь выиграть - приходится постоянно рисковать, чтобы, как самому лучшему, иметь право на "гашение". И опять же, всякий кувыркающийся плинтак, если он не врезался своей гранью в землю, не влип в нее, а отпрыгнул, перекульнулся через себя - в зачет не идет, и неудачнику приходится, потеряв все вложенное, терпеливо ждать следующего кона. Бросать надо с подкруткой. Федя тайком от всех сделал выбоинку, вгоняет в нее ноготь указательного пальца и, в момент броска, им закручивает. От этого плинтак летит ровно и как бы вгрызается в землю, вплотную к линии - прямо туда, куда нацелил.

Но лучшая удача, если попал прямо в стопку монет, чтобы та рассыпались, и тут даже не надо, чтобы хотя бы одна из них перевернулась - тогда все они твои, и игра начинается по новой. Первая рука опять твоя.

Федя три раза подряд снял банк - дело небывалое. И Кент, рассвирепев, схватил его плинтак и забросил в прудку с зеленой ряской, черной тухлой водой и лягушками.

– Играй другим, а сваливать не смей!

С Кентом не поспоришь. Федя взял тяжелый щербатый плинтак у какого-то малыша и, конечно же, проигрался...

Федя - никакой. Совсем никакой, ничем не выделяется: ни ростом, ни поступками. Только задумчив и молчалив без меры. Еще можно уловить его оценивающий взгляд, словно от зверька - сделают ему плохое или нет?
– только это пока еще и можно уловить.

У Феди нет друзей. Чтобы иметь друзей, надо чем-то выделяться, либо иметь что-то такое, чего у других нет, либо идти в подчинение. Федя не любит мальчишек - своих погодков, и тянется к тем, кто значительно старше его. Но им он тоже не нужен: не срывается бегом по мелким поручениям, только стоит и слушает, следит за движениями. При нем всем неловко. Обзывают всяко, иногда длинно, словно характеристику дают: "пыльным мешком из-за угла трахнутый". Федя не обижается. Во всяком случае, по его виду не поймешь - обижается или нет. Когда на него замахиваются, он отбегает и смотрит. Когда за ним бегут - бежит, останавливаются - он тоже останавливается и опять смотрит. В школе его трудно прижать в угол, он держится середины. Федя ненавидит маленькие комнаты и всегда в ожидании, что его ударят сзади...