Всадники
Шрифт:
– Это вероломство! Низкий обман! Без хитрости тут дело не обошлось!
Он подбежал к маленькому барану, который терся о ногу хозяина, как собачонка, провел ладонью по тому месту, где был сломанный рог, и поднял высоко над головой руку, показывая ее зрителям. На ладони был глубокий порез.
– Надлом рога заострен как кинжал, кинжал убийцы, – кричал Айюб.
Глава района не дал толпе излить свой гнев.
– Что ты скажешь, Хайдал? – крикнул он.
Человек с ружьем подошел к Бичу, поставил ногу в сандалии на ногу в белом носке и сказал:
– Пусть Айюб скажет вашей милости, мог ли этот негодяй сам научиться
Хайдал выдержал паузу, ровно столько, сколько надо было зрителям, чтобы перевести дух, и продолжал:
– А ты, Айюб, князь среди скотоводов, скажи, почему, вместо того, чтобы плевать на моего барана, ты не подошел и не посмотрел на сломанный рог до начала боя, а не после, как ты это сделал.
Наступила тишина. Все были удивлены, раздосадованы, огорчены и возмущены. Но в то же время они вынуждены были задуматься. В их сознании происходила трудная внутренняя борьба между гнусной скаредностью и честным разумом.
Жители Бамиана были наделены чувством справедливости. И справедливость восторжествовала.
– Если мы и были ослеплены, – говорили люди со вздохом, – то значит, такова была воля Аллаха Всемогущего.
Но вот Хаджи Заман не смог справиться со своими переживаниями и своей злобой. Он стукнул по костлявому колену Хозада и возроптал:
– Почему ты меня не предупредил, лжекудесник? А Хозад все подпрыгивал, сидя на месте и напевал:
– Травка мечтает, травка смеется, травка поет… Ворон приоткрыл свой ярко-красный клюв и нежно каркнул.
– Победило мужество, о всадник степей, – поздравил Амджяд Хан Уроза, – и поверь мне, скажу от всего сердца, я радуюсь этому больше, чем кто-либо другой.
Он приподнял свои четки со списка ставок и передал его главе района, а тот проинформировал Уроза.
– Через час ты в своей комнате получишь из моих рук всю сумму.
– А я вручу тебе то, – сообщил ему Амджяд Хан, – чего будет не хватать до ста тысяч афгани.
Тщетно пытался Уроз обрести радость. Он чувствовал глубокую, бесконечную усталость.
– Коня, – тихо потребовал он.
Мокки подвел Джехола и посадил Уроза в седло.
– Вот видишь, – посмотрел Уроз сверху вниз на саиса.
Мокки тоже посмотрел на Уроза, только молча, посмотрел неподвижным взглядом, не выражающим никаких чувств. Он ему не простил и не собирался прощать. И это было единственное, причем такое мимолетное удовольствие, какое Уроз получил после победы.
Когда они выехали на дорогу, над которой возвышалась красная скала и гигантские Будды, мимо Мокки прошла в чадре Зирех.
– Ты помнишь, – прошептали невидимые губы, – что ты мне пообещал, когда отвязывал коня?
– Помню, – прошептал Мокки.
– Все помнишь?
– Все.
– И о нем тоже? – спросила Зирех порывистым голосом.
При этом капюшон кивнул в сторону Уроза.
– И о нем тоже, – подтвердил саис.
– Тогда доверь мне делать все самой, – предложила Зирех.
Она смешалась с толпой возвращавшихся женщин, похожая, как и они, в своей маске на унылое привидение.
Часть четвертая
ПОСЛЕДНЯЯ КАРТА
I
ВЕДРО
На чарпае, в изголовье Уроза,
лежали, сложенные аккуратными пачками, тщательно пересчитанные сто тысяч афгани, принесенные Амджяд Ханом и главой района. Уроз позвал Мокки, едва заметным кивком головы показал на деньги и, слабо шевеля губами, почти неслышно вымолвил:– Возьми сколько хочешь… Без счета… Купи, что надо в дорогу. Потом поедем.
– Зирех пойдет со мной, – пообещал саис. – Она лучше меня знает толк в базарных делах.
Уроз заметил необычный взгляд Мокки, тяжелый, без былой наивности и светлого сияния. И в словах слуги не слышалось обычного повиновения. Чопендоз хотел было даже порадоваться этому, но не смог. В этот момент ему все было безразлично, ничто не имело значения. Только покоя хотел он, и тишины, чтобы побыть одному, дать отдых разыгравшимся нервам, уставшим мускулам, чтобы прошла адская боль в ноге, которая сейчас наказывала его за то, что в азарте игры он слишком много ею шевелил. Восковое лицо приняло землистый оттенок, а губы стали серыми. Глаза казались провалившимися куда-то за орбиты. От раны исходило отвратительное зловоние.
«Долго он не протянет», – подумал саис.
И опять эта мысль напугала его. Но страх теперь был иным. Боялся он не смерти Уроза. Боялся, что не сможет поучаствовать в ней.
Зирех, сняв чадру, вернулась на кухню. Она сидела в углу, задумчиво и безучастно. На маленьком ее лице, над полузакрытыми глазами, брови сдвинулись в одну резкую черту. Услышав, как саис позвал ее со двора, она не спеша встала и вышла. Брови ее по-прежнему казались сросшимися.
Мокки позвал ее:
– Пошли на базар. Ты выберешь, что нужно в дорогу.
– На какие деньги?
Мокки разжал свой огромный кулак. Сначала Зирех молчала, глядя на них с суеверной недоверчивостью. Потом пробормотала:
– Сколько денег! Аллах! Сколько денег! Все мое племя за свою жизнь и половины этого не имело. Пошли, пошли скорее.
Но когда они подошли к лавочкам, она замедлила шаг и шепнула саису:
– Лавочники не должны видеть, что мы торопимся. Эти жулики тут же удваивают цену…
Брови Зирех опять сошлись на лбу. И до самой последней покупки эта черная полоса не разжималась, подчеркивая бдительность и решительность ее намерений. А саис шел за ней, как послушный ребенок, и восхищенно смотрел на эту незнакомую, новую для него женщину. Такую серьезную! Властную! Так верно рассуждающую о людях, вещах и деньгах!
А Зирех думала только о тех покупках, которые заранее решила сделать, и только о них. Хитроумные торговцы тщетно пытались ее соблазнить, подманить, уговорить, навязать ей кружева, ткани, украшения. В том, что касается цен, она тоже была непреклонна. Прежде чем на что-либо согласиться, она перерывала все, чуть не переворачивала лотки, прилавки, лавчонки, спорила о происхождении товара, принижала их качество, выражала сомнение в пригодности, высмеивала внешний вид, одним словом, торговалась с таким дьявольским терпением и хитроумным азартом, что ей сдавались самые жадные и упрямые. Ведь никто из них не прошел такую школу нищеты, не приобрел привычки знать цену любой, даже самой ничтожной вещи.