Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)
Шрифт:
А что, если творчество рождается в крови человека? Истинный художник – дитя крови?
Я слышал слова одного кантора: «Когда со мною поет бес – мне нет равных».
Как же он так сказал? Ведь не Бог вселился, а бес?
Еще у Пушкина: «Мне скучно, бес».
Видимо, говорил человек, которого бес покинул…
2
Всю жизнь живу среди своих.
Однажды в Литературном институте, в общежитии, пропали со стен все портреты классиков. Комендант с ног сбился.
– Куда делись?
Со временем стало ясно: учиться в этом институте – значит вести «очарованную жизнь», ибо странным колдовством пропитан его воздух.
Портреты обнаружились в комнате Николая Рубцова, теперь уже знаменитого поэта. Впрочем, тогда его известность тоже была велика.
На столе роскошествовала бутылка портвейна, он курил, сосредоточенно смотрел на Пушкина, Лермонтова, Толстого…
– Зачем ты это сделал?
– А так… Скучно… Вот я с ними и разговариваю… И потом, надоело пить со всякой шелупонью, хочу пить с хорошими людьми…
В семь-восемь лет я хотел быть либо Маршаком, либо Чуковским, мне было интересно, как это из обыденных слов получается: «Вот какой рассеянный с улицы Бассейной…»
Один из первых моих напечатанных рассказов – более сорока лет назад – разговор с Лермонтовым. Мне казалось, что я качался на жутких качелях и с замирающим радостным сердцем возносился высоко-высоко…
Были разговоры с Пушкиным, Блоком, моим любимым Модильяни, с Ахматовой, Цветаевой, Эренбургом, Бродским. Вот уже
Разговариваю с актрисой Женей Додиной. В спектакле театра «Гешер» по роману Башевиса-Зингера она потрясла меня механизмом своего актерского воображения. Под напором ее таланта в моей душе как-то вдруг стали исчезать беспорядок и несоразмерность.
Вдруг узнаю: польской речи ее учила Этель Ковенская.
И два мира сразу объединились в моей душе.
И еще подумал: все люди на земле соединены невидимыми проводами.
Один человек – звезда. Другой – небосклон, на котором эта звезда загорается. Мой любимый Федерико Гарсиа Лорка упоминал о приеме, который называется «парный бой»: два тореро увертываются от быка, держась за один плащ…Этель Ковенская для меня больше, нежели просто собеседница. С ее жгучим сомнением, с ее подъемом во дворцы успеха, с ее атрибутами Дара, лишь по редкой случайности выпадающего человеку (не употребляю других эпитетов, ибо всегда помню, из-за чего началась Троянская война), ныне и присно она заражает своим чувством, своей страстью ИГРАТЬ. А это уже пища для того зародыша безумия, без которого нельзя писать ни рассказов, ни пьес, ни стихов…
И еще Этель – моя память. Иногда смутная: я много читал о Московском государственном еврейском театре, о Михоэлсе, Зускине, но никогда не видел ни одного спектакля ГОСЕТа. Спектакли Черновицкого еврейского театра, который закрыли позже других (с формулировкой: «Невозможность выполнять противопожарные требования в здании театра»), всегда мне казались каким-то смутным отголоском спектаклей ГОСЕТа, к которым я тянулся интуитивно, в особенности когда гены запели во мне как цикады.
Но я много видел Шагала, знаменитую выставку в Иерусалиме – его чудом сохранившиеся декорации к спектаклям ГОСЕТа. Люблю и другого художника того же театра – Александра Тышлера. В двух моих книгах использованы его рисунки, факсимильные оттиски его работ украшают мой кабинет.
Но главное: Этель – память о времени. Помню, как моя ровесница из развороченного немецкими самолетами эшелона просила: «Давай поиграем в похороны». Помню фильм, в котором придумывали казнь Гитлеру и не могли придумать. Все кричали: «Мало, мало!» Однажды мы играли в войну. Самый старший был «товарищем Сталиным», самого маленького и беззащитного буквально заставили быть Гитлером – все другие отказывались. Только случайный прохожий спас малыша от расправы.
Много страшного хранит память, но и радостное (на всю жизнь) – вкус ржаных сухарей…
В нашем классе было полно еврейских мальчишек.
В печально-памятные дни «дела врачей» в особенности свирепствовал наш комсорг. «Раскройте окна, – кричал он, – в классе дурно пахнет!»
И распахивал настежь…
Мы тут же их закрывали.
Сегодня в Израиле Этель Ковенская, кажется, единственная из тех, кто играл в спектаклях Михоэлса. А потом, совсем молодая, в театре им. Моссовета у Юрия Завадского.
Только подумать: с Мордвиновым! В «Отелло»…
Ее Высокий Дар не под силу моему перу. Он и сегодня обжигает сердце. А когда она поет, кажется, обжигает и губы и горло. Я слушаю ее иврит, ее идиш, ее русский: она дает выход моей печали и подлинной истории моей жизни…
Иногда, кажется: она заворожена блестящей точкой, мерцающей на горизонте. Эта точка есть Я, МЫ, ОНИ! Рыбаки в море, женщины, баюкающие своих детей в тени виноградной лозы, пастухи, блуждающие в пустоши среди гор, автор над рукописью, музыкант со скрипкой…Мои собеседники…
Я ощущаю ласковость их взгляда, который не знает ничего, кроме любви. Понимаю, что, пройдя все дороги любви и гнева, они поселились во мне.
Мысленно я давно связал наши жизни…Кажется, в 1995 году вместе с Этель Ковенской мы выступили на одном вечере – памяти Сиди Таль, еврейской актрисы. Явление Этель на сцене было для меня каким-то волшебством. Точно лик мира дрогнул…
Вдруг показалось: она не просто обворожительна, она – странная тихая освободительница…
От чего?
Людям нужен хлеб насущный – они же предпочитают драгоценные камни!
3Она любит бывать в маленьких кафе. В том уютном мире, где покой не нарушается суетой повседневной жизни. Садится на стул. Долго молчит. Пока не возникает перед ней… ее первая роль…
Они всматриваются друг в друга.
– Ах, детка? Ты всегда хотела знать: что такое человеческая жизнь?
Первая треть – хорошее время; остальное – воспоминание о нем…Ее родной язык – идиш.
И польский.
Потом – русский язык и русский театр.
Чтобы не расстаться с профессией, в Израиле выучила иврит.
В ее жизни было несколько поворотных моментов: когда мама и дядя послали ее в театр к Михоэлсу, когда она пришла к Юрию Завадскому и когда вместе с мужем приехала в Израиль.
Впрочем, был еще один, как теперь модно говорить, момент истины: четырнадцатилетняя школьница Этель Ковенская из только что освобожденных «западных территорий», хрупкая, умирающая от волнения, вышла на сцену читать Маяковского.
– Я достаю из широких штанов дубликатом бесценного груза…
– Не штанов, а штанин, – подсказывают из зала.
В тот миг она чуть не потеряла сознание.
И вдруг оглушительные аплодисменты: Эточка Ковенская получила первый приз.Никто не может приказать стать актером.
Никому не дано запретить быть актером.
Актерство – это не платье, не шляпка, не перчатки. Актерство нельзя надеть и снять в костюмерной.
На сцене – она актриса. И на улице говорят: «Актриса». И потом, когда пройдут года, скажут: «А она все еще актриса!»
И не выпрыгнуть из самой себя…
При въезде в любую страну надо указать в таможенной декларации, какие ценности ввозишь.
За ее плечами ничего не было, кроме Еврейского государственного театра и театра им. Моссовета.
И мужу нечего было декларировать, кроме своего таланта…
Они гастролировали в Соединенных Штатах Америки и в Канаде, в Австралии, в Европе. Реклама там превосходна. Так и чувствуешь себя чаем «Липтон»…
Между тем она очень непритязательна: ей вполне достаточно зрителя и сцены.
Зритель в партере. И на галерке. И в небесах. Для него живет. Лицедействует. Поет…
4Первое воспоминание – ей три года.
Тогда впервые увидела похороны.
Спрашивает:
– Что это значит, мама?
– Кто-то умер.
– Почему?
– Потому что болел…
– Значит, если беречься, носить теплый шарф, не пить сырую воду, осторожно переходить улицу, то не умрешь никогда?
Мама молчит.
– Скажи, мы когда-нибудь умрем? Скажи правду!
– Да.
И она разрыдалась. И взгляд ее стал испуганным и беззащитным.
И стало страшно…
Значит, мама когда-нибудь умрет? Ее смерть страшит больше, чем смерть вообще!
Странно, как быстро в детстве исчезают страхи.
Позже тревоги вернутся. И уже не оставят никогда. Это случится, когда ей скажут, что нет больше Соломона Михоэлса.
– Убили! Убили! – вдруг закричит она.
И все отшатнутся.
Михоэлс всегда говорил, что у нее потрясающая интуиция.
Впрочем, в те годы интуиция сводилась к одному: «заберут – не заберут», «посадят – не посадят»…– Дайте копеечку, дайте копеечку, был и у меня когда-то жених. И кто знает, куда подевался, – ушел и больше не вернулся…
Однажды уже после закрытия Еврейского театра какие-то люди остановили ее на лестнице. Из-за
одного плеча выглядывал дворник.Из-за другого – мужчина с женщиной: понятые.
«Ну вот, и за мной пришли».
– Покажи, кто где живет…
Они шли по длинному коридору. Останавливаясь у каждой двери:
«Пронеси, Боже, пронеси…»
Прошли в конец коридора. Там жил еврейский писатель Дер Нистер.
«В дверном проеме Эточка увидела стол, на котором стоял стакан с недопитым чаем, горка сушек. Семидесятилетний писатель словно ждал непрошеных гостей: ему было неловко, что всех его друзей уже давно взяли, а за ним все не идут. Он тут же поднялся с кровати, на которой лежал полностью одетым, шагнул навстречу понятым и сказал, ни к кому не обращаясь: «Слава Богу!» Жена подала готовый узелок. Через год его расстреляли» – так передает эту сцену Шелли Шрайман.
5Ей было пятнадцать, когда наступила абсолютная полнота жизни.
Что-то вроде символического рая. То время остается для нее образом утраченного рая и по сей день.
– Ты будешь играть Рейзл, – сказал Соломон Михоэлс.
Это сейчас она пытается объяснить себе, почему было так хорошо. А тогда просто жила в раю, где были краски такой яркости и свежести, какой больше не будет никогда, ее любимые краски, например чистая, нетронутая голубизна.
Любимая краска Марка Шагала.
Однажды мама сказала:
– Я хочу, чтоб ты нашла то, что я потеряла.
Мама была прирожденной актрисой. Шимон Финкель, ведущий актер «Габимы», – ее другом. Она сидела на скамейке, а Шимон разыгрывал перед ней занимательные истории. Они играли в одном кружке в Гродно.
Но кто знает, может быть, мать просто вытолкнула дочь в Москву, спасая от будущей беды, от войны, от голода?
Кто такой Михоэлс? Этель понятия не имела. Дядя привел ее в студию. Михоэлс сказал: «Вы же знаете, что она по возрасту совершенно не подходит». А дядя говорит: «Вы только посмотрите на нее». Вмешалась секретарь: «Нет, у нас не детский сад». Дядя не отступал: «В паспорте написано, что она большая девочка, ей уже шестнадцать лет».
А ей еще и пятнадцати не исполнилось… За коробку конфет мама сделала паспорт…– Что мне читать? А петь? Может, Бог спасет, а может, что-нибудь и спою… Только я все песни забыла. Все забыла…
– Ну, хорошо, тогда спой какую-нибудь мелодию без слов. И вытащи носовой платок из рукава, – приказал сидящий в зале Михоэлс. – Следи за музыкой, веди себя так, как подсказывает музыка…
И он дал знак пианисту. Пианист одновременно пил чай, читал газету и пробегал пальцами по клавишам. Впрочем, дело свое он знал великолепно.
Поет. Слышит из зала:
– Это же песня из нашего спектакля!
А она и понятия не имела.
…Бернард Шоу в письме к одной актрисе писал:
«Я буду нашептывать Вам на ухо текст, и Вы его запомните просто на слух, как песню. Так надо бы заучивать все роли: в моей идеальной труппе не будет ни одной грамотной актрисы».
– Спасибо, – услыхала она голос Михоэлса.
– Знаешь, все так на тебя смотрели, – шепнет подруга. – И Михоэлс! Наверное, возьмут!
Так началась ее жизнь в студии и в ГОСЕТе.
А дальше…
Дочь Михоэлса Наталья Михоэлс-Вовси в книге об отце прекрасно изобразила театральную студию взглядом со стороны.
Вот « пухлая, вся в завитушках коротконогая девица.
– Как тебя зовут?
– Хая Паршивая…
– Что ты умеешь делать, Хая Паршивая?
– Делать сцены, – басом отвечает Хая.
– Как… делать сцены?..
Хая решительно взбирается на импровизированную эстраду и картаво и хрипло исполняет «Широка страна моя родная!».
В зале хохот ». Михоэлс смеется больше всех.
« Как твое имя?
– Лева.
– Почему ты, Лева, хочешь стать актером?
– Потому что они поздно встают ». (Наталья Вовси-Михоэлс)
Такие истории у нас в крови. Приходит в Союз писателей человек с толстым портфелем.
– Присаживайтесь, – прошу. – Кто вы?
– Коллега Иосифа Бродского.
И тут же без паузы спрашивает:
– Знаете ли вы писать в рифму?
Думаю: «Если его письменная речь отдаленно напоминает устную, – быть ему писателем года».
6– Как жаль, что нельзя убежать из жизни, когда ты молода!
Как все мы потешались над возрастом! Кто-то из стариков упал за кулисами. Сломал… переносицу. Тут как тут актер, который всегда попадал в какую-то злую точку. Уже всем рассказывает: «Слыхали? Слыхали? Муж актрисы Р. девяносто двух лет, упал и сломал себе… нос. Актриса Р. опасается, что это может обезобразить его на всю жизнь…»
Смеемся, смеемся.
Вдруг:
– Ты Этель? А я директор театра – Беленький… Слушай, только не принимай всерьез все, что я скажу. Михоэлс хочет попробовать тебя на роль.
– Какую?
– Рейзл в «Блуждающих звездах».
– Что такое «Блуждающие звезды»?
– Двое влюбленных из романа Шолом-Алейхема.
В труппе Гоцмаха «звезда» – Лейбл; в труппе Щупака и Муравчика «звезда» Рейзл. Лейб и Рейзл любят друг друга…
– Так почему же они не встретятся?!
– У их счастья – две левые руки. В общем, если не получится – не переживай…Зовет Михоэлс:
– Помнишь… мелодию?..
Поет.
– Так… Теперь я дам тебе три слова.
– Какие?
– «Почему ты наш отец, почему, ведь, кажется, отец, ай-яй-яй!» – подсказывает Михоэлс мелодию.
И она сочиняет песенку, которая останется в спектакле навсегда!
Сам роман прочла ночью. За ночь до вызова в театр. Обычно спала в тетином кабинете. Диван кожаный, засыпала мгновенно. Даже сваливалась с него. А тут сказала:
– Спать нельзя!
Зажгла огромную лампу и за ночь прочла весь роман.
Тетя кричала:
– Что ты делаешь, хочешь израсходовать месячный лимит?
Теперь она знала, что происходит. Лейбл и Рейзл полюбили друг друга еще в местечке, но встретиться им не суждено, так как гастроли двух трупп не совпадают.
О, как ей хотелось, чтобы они встретились!.. Начинает песню, и вдруг все у нее превращается в молитву.
Она обращается к небу. К Богу. Разговаривает с Богом. Бог для нее стал отцом, которого дал ей Михоэлс.…Поднимает руки вверх. Руки у нее красивые, не надо их ставить, природа поставила, и слово пошло вверх, вверх, вместе с руками и песня как бы сама выходила из нее.
Сама удивлялась: не играет – живет…
Михоэлсу только это и надо.
На его глазах рождается знаменитая песня. И вот уже крики:
– Бис! Браво!
Буря аплодисментов…
Песня заканчивалась вопросом. Видимо потому, что в вопросе всегда больше правды, чем в ответе. Все народы говорят: «Да!» – а евреи вместо восклицательного знака ставят знак вопросительный: «Да?», между прочим, очень похоже на «Нет». Это Михоэлс считал, что интуиции у нее больше, чем таланта…
Сегодня она знает, что все в мире поставлено с ног на голову. И что жизнь нужно было бы начинать со старости, обладая всеми преимуществами старости – положением, опытом, богатством, – и кончать молодостью – когда всем этим можно насладиться. А сейчас все устроено так, что в юности у вас нет копеечки, на которую можно получить столько удовольствий, а в старости если и есть копейка, то уже нет ничего такого, что хотелось бы купить…
А Михоэлс тогда сказал:
– Лучшей Рейзл нам не найти!
Позже, выступая в Нью-Йорке, ее Учитель объяснил:
«Нам нужна была молоденькая и обворожительная девушка. Мы не хотели никаких компромиссов в отношении этой центральной роли и искали молоденькую особу. И нашли, на первом курсе нашей студии. У нас была юная студентка – ей было всего шестнадцать лет, ей мы доверили центральную роль в «Блуждающих звездах» и не ошиблись!»