Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)
Шрифт:
Кортеж двигался прямо на меня.
Доносились обрывки речи, отдельные слова. Во всяком случае, я мог дать голову на отсечение – наш мэр уговаривал мэра Александрии повлиять на президента Хосни Мубарака, чтобы тот в свою очередь уговорил раиса Ясира Арафата требовать в Иудее и Самарии территорий куда больше, чем мечтал Арафат. И требовать отступления израильских войск до границ 67-го, а не 1948 года. И возвращения не только палестинских беженцев, но и тех, кто в третьем, четвертом поколении несет в себе арабскую кровь.
Мне казалось, сам Суня Бейлин-старший не мог хотеть большего. Краем уха, еще в Деркето я слышал, что наш мэр будто бы сделал резкий поворот и перешел из партии «Тора – сила!» в «Шомерец». И будто бы он повесил у себя в кабинете два портрета: Ицхака Рабина с надписью «Не забудем» и Биби Нетаниягу в профиль, слегка, так, что не докажет никакой суд, смахивающего на Адольфа Гитлера, с надписью «Не простим»…
– Не делай лишних движений, друг! – говорит мэр Александрии нашему мэру. – Девяносто пять процентов
– И арабским?
– И арабским.
– Но палестинцы живут на оторванных друг от друга территориях, они не чувствуют, что обрели независимость.
– Пусть ваш босс решит этот вопрос с раисом.
– Да, передайте господину Мубараку, что государство Израиль наверняка захочет сохранить за собой несколько крупных поселений. В этом случае оно может обменять их на пустующие участки земли в Западном Негеве или в окрестностях Хеврона.
«Бедные поселенцы Негева! Они-то думают, что у них все в порядке!»
– И потом у израильтян нет исторического права на Ашдод, Ашкелон и Деркето! – подсказывал бывший отставной генерал.Челита не зашла, она ворвалась в палату.
– Живая! – крикнул я. – Господи, живая…
Слезы лились у меня из глаз, ручьи слез. Она вдруг качнулась вперед, едва не упала на меня, так нелепо, и руки у нее висели чуть ниже колен.
– Ну что ты плачешь…
– Ты же знаешь, люди не стесняются в подобных случаях… И потом, я просто ничего не могу с собой поделать… Жива!
– Клянусь, я не хотела, у меня и в мыслях не было. Я была напугана. И мне все время было мерзко. Со мной ничего подобного в жизни не случалось. С этой змеей – я все придумала. Я только хотела знать – любишь ли ты меня. И потом, разве ты не знаешь, в Александрии с каждым – ты понимаешь – с каждым! – происходит история Антония и Клеопатры.Потом она испустила вопль смеха, казалось, расслабивший все ее тело и сотрясший всю палату. Как же я забыл, Клеопатра флиртует даже со смертью! Вот чего не понимал я раньше: «Антоний и Клеопатра» – это трагедия сначала Антония, затем Клеопатры. Клеопатра прикажет передать ложную весть о своем самоубийстве, и Антоний пронзит себя мечом. Тот же механизм архетипа, как и в «Ромео и Джульетте». Любовь к Клеопатре приводит к гибели…
– Пусть так, так! – заорала Челита. – Но Клеопатра идет дальше Антония… Дети, поэты и влюбленные знают, что утерянная любовь принадлежит небесам… Клеопатра идет дальше. Антоний для нее становится самим небом…
«Ну вот, высказалась, – подумал я. – Наконец высказалась. Значит, для нашего счастья не хватало только крови… Этого взрыва. Этого ужасного теракта…»
…Я взял тебя объедком
С тарелки Цезаря, и ты была
К тому еще надкушена Помпеем,
Не говоря о множестве часов,
Не ведомых молве, когда ты вряд ли
Скучала. Я уверен, что на слух
Тебе знакомо слово «воздержанье»,
Но в жизни неизвестна эта вещь.
В общем, славно поговорили. Точно на уроке литературоведения. С цитатами из критиков…
– Грядут славные времена! – раздалось вдруг за ее спиной.
Это мэр Александрии.
– Я хорошо разбираюсь в таких делах, – сказал он, – и вы себе просто не представляете, в какие провалы попадает человек, если слишком торопится. Вы ведь торопились? Чем осторожнее – тем лучше, но все равно, я считаю, все улеглось, и уже достаточно безопасно.
– Я рад, что вы так считаете.
Мэр Александрии нагнулся и поцеловал меня в лоб.
– Я даже не знаю, как вас зовут, но люблю вас как брата, – сказал он по-английски.
Про имя я еще понял, но все, что было дальше, – не разобрал. После его поцелуя английский вдруг куда-то уплыл. И самое страшное – я не мог ответить, как меня звать.
Я не знал.
– Я пришла сказать тебе, что я тебя люблю. По-прежнему люблю.
Боже мой, как долго люблю…
Она вдруг смутилась и принялась за прежнее:
– Поздравь меня, милый, мой эксперимент с порнокино стремительно продолжается. Сегодня все газеты только и пишут про это: шестьсот партнеров так и не смогли одолеть мою бедную девушку. Сдалась она на шестьсот первом… Ну, не смотри на меня так, не смотри. Я же говорила – хотела проверить… Любишь ли ты меня, как мне казалось… Клеопатра – только предлог…
Мир наполнился пустотой, голосами и цветами. Первородный грех предстал первозданной красотой. Юные Адам и Ева ткали прекрасный гобелен. И в этот миг для полного счастья я снова увидел Шекспира. Он подмигнул мне, дрожащей рукой взял с тумбочки ручку и добавил в завещании: «Далее я даю моей жене мою кровать номер два с ее постелью».
Что это?
Но ведь доподлинно известно, что исследование ста пятидесяти завещаний, составленных в том же году, показывает, что в трети из них вдова указана как исполнитель завещания и единственный наследник.
– Неужто из-за меня? Неужто кто-то видел меня в тот вечер в Стратфорде у Энн и решил, что я остался на ночь?
«Шутка гения! – вдруг догадался я. – Кровать – это всего-навсего каприз, шутка…»
– Слишком много людей тебя обсело! – весело сказал Уильям. – Тебе нужна более широкая кровать…
И Анна – тоже любит простор…
Откуда-то из провала выскочил мэр:
– Мотек, я тебя успокою… Смерть членов городского Совета предусмотрена
муниципальным законом. В этом случае одна из улиц города будет названа твоим именем…Рыжеволосая Венера захлопала в ладоши:
– Он всегда мечтал об этом!
Я расхохотался. Я хохотал в одиночестве. Я присвистывал и валился на пол, словно одним разом высвистев те малые силы, что еще оставались во мне.
Улица моего имени! Надо будет срочно информировать прессу. И притворяться, что устал от славы…
Шекспир откинулся на подушку и странно захрипел.
– А улица Шекспира в Деркето будет? – закричал я по-русски. – Челита, переведи ему. Я уже дважды писал в комиссию по наименованию улиц.
– Навряд ли, – печально ответил мэр. – Ты же знаешь, муниципальный закон запрещает называть улицы именами гоев.
– Но вы должны сделать скидку на то, что он гений!
– Гений? А что это значит? Тем более что титул гения мы вскоре присвоим Пушкину.
Мэр ждал объяснений, но я был не в состоянии дать ему исчерпывающий ответ. Ему можно было объяснить только на живом примере. Конечно, я мог набросать контуры, оттенить несущественные детали – капризы, чудачества…
– Уильям, Уильям, не огорчайся, просто у нашего мэра все ответы отрицательные. Что бы ты у него ни спросил, он говорит «Нет».
В моей стране – это единственная формула, оказавшаяся надежной и безопасной.
Желтый и зеленый цвет мерцал передо мной – любимые цвета Шекспира.
Желтый – цвет любви. Свет. Изобилие. Богатство. Цвет ржи.
И зеленый – триумф Жизни, Цветения, Радости, Счастья.
Это и был занавес.Шекспир умер, и ум мой стал совершенно пустым, легким и, кажется, белым.
«Дальше, – как уверял Гамлет Горацио, – тишина».
Мне казалось, что я стал весьма сведущ в вопросах умирания, хотя ни бельмеса не смыслил в этом до приезда в Лондон.
Последнее, что я помню – слова мэра, что теперь надо как-то убить время, чтобы потом стричь купоны.
8Снова началась жизнь.
Неторопливое время зарубцевало раны.
Только на лбу осталось бурое пятно.
Стал учить пьесу. Обдумывать другую – конечно, «Антоний и Клеопатра».
Даже приступил к своим обязанностям члена муниципалитета.
Мэр расценил мой ответ его александрийскому коллеге как скверный.
– И вообще, – сказал мэр, – если ты советник по культуре, то скажи, почему у женщин пара колготок и один лифчик?
На людях мэр расписывал, какой я герой, а я с удивлением постигал все несоответствие между его речами и моей жизнью.
Черная тоска сжимала мне горло.
Я видел летящие усы, уши, головы. Они преследовали меня.
Не было надежды. Хуже – я не различал добра и зла.
Не жизнь – смерть. Задутая свеча.
Иногда на смену черной тоске приходило осознание своей глупости, неловкости, жизнь тогда становилась совсем жалкой.
Чем хуже было мне, тем нежней и внимательнее была Челита. Она была проста. Изящна. И жадно робка. Как зверь.
Но я почему-то не мог выносить ее присутствия, вспоминая Ларошфуко: «Ни на солнце, ни на смерть нельзя смотреть в упор».
В эти бесконечные дни своего одиночества я подскакивал, как от скрежета ногтя по стеклу, от головокружения, стоило только Челите взглянуть на меня.
Не знаю, что стояло между нами: тот послевоенный шалаш или ее занятия, объект наблюдения – шлюха с ее шестью сотнями партнеров…
Просто она была для меня – Евой, пережившей грехопадение. И чтоб принудить меня сказать «Я тебя люблю», надо было бы взломать мне рот. И вообще, мне казалось, что любить, словно мать семейства, – это ей неинтересно.
Впрочем, иногда у меня возникало болезненное желание заняться с ней любовью. Но только затем, чтоб увидеть, как оргазм искажает ее лицо, перерезанное криками.И я ушел.
Снял крохотную мансарду на дальней вилле, меньше, чем конура у собаки. Хозяевам нужен был ночной сторож. Собаке они уже не доверяли. Все газеты кругом пугали: «русская мафия, русская мафия»…
Пошел на биржу труда.
Там на меня долго смотрели, сличая мою физиономию с пожелтевшим предвыборным плакатом, где я красовался в команде мэра.
Прошлое я не помнил.
О будущем не помышлял.
Жил только настоящим. Утро. Потом поиски работы. Биржа труда. И «русские» «русские», «русские» – стоят, повернувшись в сторону Москвы, и крестятся: «Родина…»А город торжественно праздновал сто двадцатилетие Суни Бейлина-старшего. Главный подарок сделал ему председатель комиссии по наименованию улиц Ман Гадор: новая улица получила, наконец, имя А. Пушкина!
Суня Бейлин-старший заставил весь муниципальный Совет запеть по этому поводу «Интернационал» и лично проследил, чтобы господин Шапиро получил приглашение на торжественную церемонию. И когда Ман Гадор предложил мэру города сбросить грязноватую тряпицу с мемориальной доски в честь 200-летия со дня рождения А.С. Пушкина, эфиопский кейс наконец вспомнил имя великого русского поэта, которое его предки передавали из поколения в поколение. С трудом выговаривая непривычное имя, кейс выдохнул: «Евтушенко». И в знак своей правоты показал газету на амхарском языке, присланную из Аддис-Абебы. Это был сто двадцатый по счету перевод знаменитого стихотворения Евгения Александровича Евтушенко «Бабий Яр».
Впрочем, кто-то вспомнил, что в столице Эфиопии так назывался Яр царицы Савской.
Противники Суни тоже были удовлетворены наименованием. И называли улицу именем А. Фушкина, поскольку «п» и «ф» в иврите читаются одинаково…