Все мои уже там

– И вы давай шашкой махать?

– Ну да. Ну а что?

Я засмеялся. Тем самым счастливым смехом, которым смеялся Обезьяна у меня в кабинете.

– Анатолий, деточка. Я имел в виду, что вам надо больше двигаться на ногах и изматывать меня.

– А-а-а… – он развел руками. – А я не понял, извините.

Я подал ему руку и помог встать с земли. Я даже, кажется, слегка приобнял его. На моей памяти это был третий раз за последние три дня, когда Янтарный прапорщик извинился.

Банько аплодировал. Чуть поодаль, стоя на крыльце, аплодировал и неизвестно когда вышедший из дому Обезьяна. И я поймал себя на мысли, что жаль, Ласка не видела меня фехтующим.

– Ай да Алексей! Ай да дедушка! – смеялся Банько.

А я слышал, как стучит у меня в груди сердце. Нехороший признак. Так начинаются приступы. Я слышал, как стучит сердце, и слышал, как оно сбивается.

Банько подошел ко мне, я передал ему рапиру и оперся рукой на плечо Толика.

– Что? Что? – всполошился Толик, заглядывая мне в глаза.

– Вам плохо? – переспросил Банько.

– Что-то, кажется, сердце, – я поморщился и подтолкнул прапорщика в плечо так, чтобы тот вел меня потихонечку к дому. – Сейчас пройдет.

Мы пошли помаленьку, и мне хотелось вздохнуть глубоко. Если у вас не бывало сердечных приступов, вы не знаете, как это. Когда я делал глубокий вдох, то не успевал выдохнуть, а мне уже хотелось вдохнуть снова. Насколько я знаю, это называют сердечной астмой. От глубоких вдохов дыхание мое совсем останавливалось. Поэтому, чем больше я задыхался, тем мельче приходилось дышать. Дышать по чайной ложке.

Дышать так мне было тем более обидно, что вокруг ведь была весна. Воздух был свежим. Пахло молодыми сосновыми иглами, которые мальчишкой я собирал с веток и ел, не зная еще, что по вкусу они похожи на манго. Пахло оттаявшей землей. Это было лучшее в году время и лучшее под Москвой место, чтобы дышать. Но, опираясь на прапорщика, я ковылял к дому мелкими шажочками и дышал еле-еле. Мне казалось, будто легкие у меня раздуты, как бывает раздут от пыли мешок пылесоса. И я слышал, как стучит мое сердце, время от времени пропуская диастолу. И все тело у меня покрывалось липким потом. А когда мы поднимались на крыльцо, порыв ветра принес вдруг запах дыма и запах крокусов, господи. И меня пробил озноб от этого ветерка. И я подумал: «Крокусы! Крокусы!» И это была панически страшная мысль – крокусы.

– Принести. Вам. Что-нибудь. Из аптечки? – проговорил Обезьяна с расстановкой и напирая на каждое слово.

Видимо, я чертовски плохо выглядел, если Обезьяна посчитал нужным так со мной разговаривать.

– Да, – прошептал я. – Нитроглицерину.

И пока прапорщик бережно вел меня в гостиную и укладывал на диване, Обезьяна порылся в аптечке и сказал:

– Нитроглицерина нет. Есть валидол.

Я знал, что, когда начинается сердечный приступ, паниковать нельзя. Но что же делать, если панические мысли одолевали меня. Нитроглицерина нет. Крокусы. Валидол не поможет. Господи!

Я лег и прошептал:

– У меня где-то есть нитроглицерин. Ласка, наверное, знает.

– Ласка спит. – Обезьяна заботливо склонился надо мной. – Не надо ее будить. Я посижу с вами, а Банько найдет. Где?

– Я не знаю. Ласка разбирала вещи. Я не знаю, куда она положила лекарства.

Лежать было хуже, чем стоять. Если мне не изменяет память, врачи называют это «ортопноэ» – больному с сердечной недостаточностью тяжелее дышать лежа, нежели стоя или сидя. И я совсем задыхался. Я протянул руку, схватил Обезьяну за рукав и попытался сесть, но Обезьяна мягко вернул меня в лежачее положение и сказал:

– Лежите. Лежите спокойно.

Я слышал, как вверх по ступенькам бежит Банько и как звенит в моей ванной комнате бритвенными принадлежностями, разыскивая на полочках лекарства.

И Толик пришел из кухни со стаканом воды и склонился надо мной:

– Может, воды?

Я слышал, как вниз по лестнице кубарем скатился Банько. Через пару секунд он сунул мне в руки стеклянную пробирочку с нитроглицерином, но я не смог открыть крышку.

– Не могу, – прошептал я и беспомощно улыбнулся.

А потом я слышал, как с характерным звуком открылась в руках у Банько пробирочка. И как позвякивали по стеклу таблетки. И еще через мгновение я почувствовал, как пальцы Банько прикасаются к моим губам и кладут таблетку мне в рот. А язык у меня во рту ворочался медленно, и таблетка все никак не могла оказаться под языком.

– Может, воды запить? – спросил Толик.

А я улыбнулся и подумал, что уже очень люблю всех этих трех парней, склонившихся надо мной, и что мне будет очень грустно расстаться с ними, и это тоже…

Это тоже был стокгольмский синдром.

Обычно нитроглицерин действует быстро. Обычно, когда у меня сердечный приступ, я примерно знаю, сколько времени нужно перетерпеть после того, как положишь под язык таблетку нитроглицерина. Но на этот раз ожидать облегчения пришлось как-то слишком долго.

Несколько минут парни сидели вокруг меня молча, а потом Обезьяна спросил:

– Ну что? Легчает?

Мне ни черта не легчало. И я сказал:

– Кажется, придется вызывать «Скорую».

А Обезьяна промолчал в ответ.

Еще минут через десять я сказал:

– Послушайте, вызывайте «Скорую». Не легчает ни хрена.

А Обезьяна опять промолчал в ответ. И Банько посмотрел на него испуганно, но не сказал ни слова. А Толик хотел что-то сказать, но видели бы вы взгляд, который бросил на него Обезьяна: взгляд был подобен булыжнику, брошенному давеча. И Толик смолчал.

Еще минуты через три я собрался с силами, сел на диване и сказал громко, как только мог:

– Черт побери! Вы когда-нибудь вызовете «Скорую» или нет?

– Нет, – Обезьяна прикрыл глаза и еле заметно помотал головой из стороны в сторону. – Нет. Я не вызову «Скорую». Не нервничайте. Нервничать вам вредно. Полежите еще немного, и все пройдет.

– Мне легче дышать, когда я сижу, – проговорил я, вполне понимая, что моими устами говорит стокгольмский синдром.

– Тогда посидите, – кивнул Обезьяна. – Сейчас лекарство подействует, и станет легче.

Еще через четверть часа, видимо, я стал похож на человека. Обезьяна поднялся, подошел к бару, налил мне в тонконогую рюмку сладкого хереса, склонился надо мной и, подражая доктору, которого играет Никита Михалков в фильме «Неоконченная пьеса для механического пианино», проворковал: