Все равно будет май

Но Алексей Хворостов не мог заставить себя думать о другом. Против воли воображение рисовало картины гибели родных. Он гнал эти картины, но они возвращались, вставали перед глазами, словно безжалостный художник иллюстрировал каждое слово письма. И в них — черным пятном — Тимофей Жабров. Круглые оцинкованные глаза, трупный оскал безгубого рта. И руки! Железные руки робота, памятные еще с тех заройских времен.

Почему они тогда не догнали Жаброва? Если бы они на зарое догнали Тимошку…

Надо думать о другом! О чем угодно! Только о другом! Иначе сойдешь с ума, пустишь пулю в лоб.

Дивизия стояла в обороне. Зарылась в землю. Доты, дзоты, траншеи, колючая проволока, минные поля. Редкие ленивые перестрелки, ночные поиски разведчиков, «охота» снайперов. Оборона! Насколько легче было бы в наступлении! Не так одолевали бы воспоминания, меньше грызла сердце острозубая боль.

Может быть, потому, что в своем письме Ксюша писала о бегстве Тимофея Жаброва в Берлин (откуда она могла знать!), Хворостов все чаще думал: а вдруг их дивизия и в самом деле пойдет на Берлин? Прекрасно понимал: догадка Ксюши ни на чем не основана. Не такие уж гитлеровцы олухи, чтобы тащить в Берлин всякое отребье. Свои бы ноги унести! Все же Алексею казалось: победа будет неполной, если он не дойдет до Берлина.

Как ни кружила метелицами, ни пушила снегами, ни морозила рождественскими да крещенскими морозами зима, но и ее подточили и сломили мартовские ветры. Осели, засахарились сугробы, почернели, одрябли фронтовые дороги, в черной путанице голых кустарников завозились ранние птахи.

Пришла весна.

На других фронтах давно уже шли ожесточенные бои. Гремели освободительные громы вокруг Ленинграда, вырвались наши воины к границам Румынии и Чехословакии, поднялось Красное знамя над руинами Севастополя, по улицам Одессы, Тирасполя, Николаева мчались «тридцатьчетверки». Шла весна тысяча девятьсот сорок четвертого года! Даже американцы и англичане спохватились, как бы без них не пошабашили, и высадились в первых числах июня в Северной Франции: открыли второй фронт!

А их армия стояла, как в землю вкопанная.

— Товарищ замполит! Когда же мы пойдем? Так в Берлин и к шапочному разбору не поспеем. Или как и в прошлом году будем огороды пахать да бульбу выращивать? — осаждали Хворостова солдаты.

— Пойдем, пойдем! — успокаивал Хворостов. — Ставка свое дело знает! — А сам думал, как и солдаты: «Когда же?»

В середине июня по всем признакам стало ясно, что и на их участке фронта готовится большое наступление. Потянулись к передовой студебеккеры с боеприпасами и другим снаряжением. В лесах появились новые артиллерийские и минометные части и среди них длинные машины с верхом, затянутым глухим брезентом, — «катюши». А вернее всего, о предстоящем наступлении говорили тоскливые и в то же время радостные вопросы девчат из окрестных деревень:

— Говорят, скоро трогаетесь?

В ночь на 28 июня полк, где заместителем командира батальона по политической части был майор Алексей Хворостов, с ходу переправился через Днепр и ворвался в город Могилев. Солнечное веселое утро поднялось над городом, дымящимся пожарами. Первые радостные встречи с уцелевшими жителями, первые слезы, жадные вопросы:

— А Ивана Краскевича нет с вами?

— Петю Сугоняя никто не встречал?

— Иващенко Максима знаете?

Алексей Хворостов не запомнил, где и когда он впервые увидел этот плакат. Вероятней всего, в Польше. А может быть, и раньше, в Белоруссии, когда их дивизия вырвалась на прямое шоссе Белыничи — Минск. Какие жаркие, радостные, дух захватывающие были дни! По двадцать, по тридцать километров продвигались за сутки, преследуя в панике бегущих гитлеровцев. Пленных уже не брали. Овечьими отарами покорно брели они за одним-единственным сопровождающим нашим бойцом из нестроевых. Брели к нам в тыл обочинами, уступая дорогу идущим на запад советским войскам.

В белорусских пышных лесах, в нашем тылу, оставались разбитые немецкие части: батальоны, полки, дивизии… Что ни лес, то большой или малый «котел». Некоторые вражеские части, еще сохранившие боеспособность, пытались с боями прорваться на запад. Но большинство дичали в лесах, теряли воинский вид и в конце концов бросали оружие, выходили на дороги:

— Гитлер капут!

Советские войска стремились вперед. В те дни верилось: так будет до самого Берлина, до полной победы. Нет силы, способной задержать наступательный порыв наших воинов. Может быть, в те дни и увидел впервые Алексей Хворостов на развилке дорог указатель: «На Берлин!», а под ним — плакат. Молодой солдат, в пилотке, со скаткой через плечо, с веселым лицом, сидит и, как полагается перед дальней дорогой, переобувается. И подпись:

«Дойдем до Берлина!»

Бойцы остановились перед плакатом. Еще невероятно далек путь до Берлина. Кто из них пройдет его? Знали: не все дойдут. Каждый шаг на этом пути они оплачивают своей кровью, жизнью. Потому-то оптимизм плакатного солдата воспринимался как шутка.

Хворостов посмотрел на бойцов своего батальона. Усталостью дубленные лица, потемневшие гимнастерки, стоптанные сапоги. Пехота!

— Как, товарищ замполит, дойдем? — обратился к Хворостову стоявший рядом боец.

Хворостов еще раз посмотрел на плакат. Лицо нарисованного на нем солдата молодое, задорное, веселое. Будь в его батальоне такие бойцы, он не замедлил бы с ответом. Невольно оглянулся на обступивших его солдат. И странно! Теперь они все показались ему чем-то похожими на того солдата, что улыбался с плаката. И с уверенностью сказал:

— Дойдем!

— Если живы будем, — усомнился кто-то.

— И живы будем, и дойдем. В Берлине скажете мне, если я ошибся.

Солдаты заулыбались:

— Если дойдем до Берлина, какой может быть тогда разговор.

Хворостов смотрел на бойцов и думал: конечно, какой может быть разговор. Наша армия дойдет до Берлина! Это точно! Достаточно оглянуться вокруг. Лежат в кюветах пятнистые гитлеровские танки, разбитые грузовики и повозки, в помятой ржи темнеют трупы в зеленоватом грязном обмундировании. А туши тяжеловозов! Раздувшиеся до чудовищных размеров с поднятыми к небу окостеневшими мохнатыми ногами, они словно олицетворяют собой разгром гитлеровской армии. И смрад. Трупный, сладковато-рвотный смрад поражения и бегства.

Да, до Берлина Красная Армия дойдет. Дело ясное! Но дойдут ли до немецкой столицы все бойцы, стоящие сейчас вокруг плаката, улыбающиеся, закуривающие, отпускающие солдатские шутки…

А наступление продолжалось. Остались позади Березина, Червень, Минск… Вот и станция Негорелое — старая граница. Сколько раз до войны Алексею Хворостову доводилось читать в газетах: «Высокого гостя до пограничной станции Негорелое сопровождали…» Или: «Зарубежная делегация прибыла на станцию Негорелое, где была встречена…» и т. д.

В действительности же часто упоминавшаяся в официальных сообщениях пограничная станция Негорелое оказалась маленьким захолустным зданием с выбитыми стеклами и сорванными дверьми. Большие круглые часы на столбе испуганно растопырили неподвижные мертвые стрелки. Интересно, какое мгновение они запечатлели?

Войска фронта шли на запад по белорусской земле. Когда был освобожден Белосток, у Хворостова появилась новая тревога: а вдруг их дивизии дадут другое направление — севернее или южнее — или, чего доброго, перебросят на другой фронт? Тогда он не попадет в Берлин.