Все ураганы в лицо

— Знакомьтесь, — сказал Каменев.

— Что нужно здесь этому человеку? — спросил Фрунзе.

— Я прибыл сюда с рекомендациями от руководства Реввоенсовета, от Троцкого. Лично от вас мне ничего не нужно. А прислали меня сюда на должность командующего армией.

Фрунзе переглянулся с Каменевым, развел руками.

— В Южной группе все укомплектовано. На Четвертую армию вызван Авксентьевский. У меня высоких должностей нет!

— Я согласен на дивизию.

— На дивизию утвержден Чапаев.

— Но бригада-то у вас есть, надеюсь?

— Назначение на должность — дело сложное. Будем совещаться.

Когда командующий фронтом отпустил Авалова, Фрунзе сказал:

— Вы правы: Троцкий подсунул нам соглядатая. Я его очень хорошо знаю по Минску. И будь моя воля, дал бы ему здоровенного пинка.

— А как быть? Я не могу отменить распоряжение руководства Реввоенсовета.

— На Четвертую армию нужно немедленно провести Авксентьевского! А этого девайте, куда хотите. Не хотел бы иметь его в Южной группе. Это же явный предатель. Очень уж он рвется заполучить хоть что-нибудь.

— Хорошо. Я еще посовещаюсь с членами Реввоенсовета и в Москве тоже.

Михаил Васильевич понимал, что все его доводы против Авалова не убедительны. Как скажешь Каменеву: Авалов бывший офицер царской армии, служил Временному правительству, эсер? Но ведь и Новицкий, и Каменев, и сам главком Вацетис служили в старой армии. Но им доверяют! Авалов может заявить: да, служил, но изменил убеждения, перешел на сторону народа и так далее. И эта гадина вползает в армию, претендует на высокую должность, и ничего с ним нельзя поделать… Можно скрипеть зубами от бессильной ярости. А тронь негодяя, сразу завопит: Фрунзе сводит счеты за прошлое! С таким же успехом Троцкий мог прислать со своей рекомендацией генерала юстиции Милкова: перевоспитался, мол, раскаялся, осознал свои ошибки, рабочих и большевиков вешать отныне не будет, прошу любить и жаловать! И Милков стал бы искать повода, чтобы снова осудить Фрунзе и того же Чапаева.

И хотя на заседании Реввоенсовета твердо решили Самару не эвакуировать, нашлись люди, которые еще до заседания передали в Самару: эвакуируйте! Узнав об этом, Михаил Васильевич вызвал к прямому проводу Куйбышева. Валериан Владимирович успокоил:

— Эвакуация? И не подумаем! Презрение паникерам! Вот с военным инженером Карбышевым продолжаем возводить Самарский укрепленный район.

Фрунзе занялся разработкой плана контрнаступления.

В Москве в это время за план дрались Каменев и член Реввоенсовета фронта Сергей Иванович Гусев. Старый большевик Гусев много слышал об Арсении еще в 1906 году, они встречались на IV съезде РСДРП в Стокгольме. Наклонность к военному делу у Сергея Ивановича появилась давно, еще тогда, когда он работал в издательстве Сытина, где вычитывал «Военную энциклопедию». Оригинальность оперативного замысла Фрунзе поразила Сергея Ивановича. Все это было прямо-таки непостижимо: Арсений, тот самый Арсений… Сергей Иванович, закованный в глухую кожанку, методично доказывал, что план Фрунзе — творение очень зрелой, может быть, даже гениальной военной мысли. В истории военного искусства аналогов нет. Фрунзе как стратег и мастер оперативного мышления еще только разворачивается. Его нужно поддержать.

Круглое, без бороды и усов лицо Гусева было строго. Он то и дело демонстративно снимал и надевал пенсне, стараясь привлечь к себе внимание. Ему казалось, что его слушают недостаточно внимательно, и он нервничал. Он боялся, что из-за этой вот невнимательности могут не уловить всего своеобразия и глубины мысли Фрунзе и, чего доброго, примут какое-нибудь срединное решение. Но его слушали. И гораздо заинтересованнее, чем он предполагал.

Всем был хорошо известен несколько тяжеловатый и суховатый характер Гусева, человека очень больного уже много лет; но под этим внешним льдом всегда кипели, бурлили страсти, одной из которых была ненависть к Троцкому, подчас плохо скрываемая. Еще будучи студентом технологического института, Гусев в 1896 году вступил в Петербургский «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», вместе с Лениным создавал партию, и люди, наподобие Троцкого, лживое нутро которых он угадывал безошибочно с первого соприкосновения, вызывали у него гнев, чувство гадливости. Он не стеснялся в глаза называть Троцкого «квазиреволюционером», отчего последний приходил в бешенство.

Основными оппонентами были Троцкий и работники штаба главкома. В зале заседаний висела карта во всю стену. Перед этой картой прыгал Троцкий, потрясая указкой. Он был весь — темперамент, перья бороды задорно топорщились, плечи судорожно вздергивались.

— Авантюризм чистейшей воды! Появился еще один доморощенный стратег. Сейчас, когда установилась весенняя распутица, а резервы не подброшены и еще не скоро могут быть подброшены, этот самоуверенный Фрунзе предлагает перейти в контрнаступление! Я взываю к здравому смыслу. Наши армии откатываются, они разбиты, деморализованы. Единственная возможность удержаться — закрепиться за Волгой, да, да, оставить Самару, Казань. Планомерный отход. Мы не позволим малограмотному в военном отношении человеку бросать Красную Армию на растерзание Колчаку! Как говорят немцы: бог всегда сопутствует большим батальонам. А у нас нет этих батальонов…

Оратор совсем вошел в роль стратега, этакого спасителя России. Он знал цену красноречию. Кроме того, он успел изучить Фрунзе. Фрунзе опасен своей неукротимостью, своим бесстрашием. И все это было результатом его образа мышления, которое не имело ни одной точки соприкосновения с мышлением Троцкого. Для планов Троцкого такой человек опасен уже тем, что он существует на свете. Даже находясь в Самаре или еще на более отдаленном от столицы фронте, он может оказывать гораздо большее воздействие на всю политику, нежели Троцкий и его друзья в Москве. Фрунзе надо развенчать, принизить, уничтожить иронией и пренебрежением.

Троцкий неоднократно выступал в роли военного теоретика. Были у него и свои твердые посылки. Например: марксизм к военной науке не применим. Да и вообще, военной науки нет и не было. Война не есть наука. Война есть ремесло для тех, которые правильно изучают военное дело. Фрунзе не изучал военное дело, его марксизм к «теории войны, то есть практическому руководству», никакого отношения не имеет. Фрунзе — выскочка. Военному специалисту нужно исходить из «внутренних факторов военного дела». Марксизму там нечего делать.

— Одна из основных философских марксистских предпосылок гласит, что истина всегда конкретна. Это значит, что нельзя военное дело и его вопросы растворять в социальных и политических категориях. Может ли марксизм научить плести лапти? Военное дело есть военное дело, и марксист, который хочет о нем судить, должен помнить, что и военная истина конкретна. Я не знаю, какой марксист Фрунзе, но в практическом военном деле для меня он — нуль. Можно подумать, что у нас нет опытных военспецов!

Такого военспеца, бывшего генерала царской армии Самойло, Троцкий выпустил к карте.

Генерал выглядел внушительно: Сципион Африканский! Бугристое лицо с резкими складками, голый шишковатый череп, огромные уши, узкий рот, будто щелка, прорезанная ножом. Генерал подошел к карте. План контрнаступления Фрунзе оценил как предложение, не имеющее под собой никакой реальной основы. Нет, он не унижал Фрунзе всякими пренебрежительными словечками. Фрунзе для него вообще не существовал. Генерал скупо выдавливал из себя каждое слово. Он был подобен изрекающему оракулу.

План неприемлем хотя бы потому, что мощный удар на чрезвычайно растянутом фронте практически невозможен. Если Колчаку удастся захватить Самару, что вполне вероятно (ведь захватил же он Уфу!), то Южная группа окажется в мешке, то есть отрезанной от баз питания и снабжения.

Многим доводы Самойло показались убедительными. Да и сам генерал был убежден в непогрешимости своего оперативного мышления. Меньше всего считал он себя врагом Советской власти, ни в каком заговоре совокупно с Троцким не состоял. Просто он мыслил старыми шаблонами. И Троцкого это вполне устраивало…

Владимир Ильич сидел в деревянном кресле, чуть склонив голову, что-то писал, и трудно было понять, слушает он Самойло или нет. Но именно Ленину, как предсовнаркома и председателю Совета Обороны, принадлежало здесь решающее слово. Вот он вскинул голову, погладил рыжеватую бородку и заговорил. Ильич не спорил, не доказывал. Он читал «Тезисы ЦК РКП(б) в связи с положением Восточного фронта». И всем сразу стало ясно: план Фрунзе принят. Об отступлении за Волгу не может быть и речи. Ильич лучше и быстрее всех военспецов разгадал замысел Колчака. Разделив силы на Северную и Южную оперативные группы, Колчак преследует вполне определенную цель: захват Москвы. Это именно план похода на Москву. Колчаку диктовали свою волю две силы: представитель английского империализма генерал Нокс и представитель французского империализма генерал Жанен. Нокс тянул Колчака на север, к Вологде, где находились английские и американские интервенты; Жанен — на юг, к Самаре, на соединение со ставленником французов Деникиным. Когда произойдет соединение, северная группировка повернет через Ярославль на Москву, а южная в то же самое время повернет на Москву через Саратов. Это был очень широкий план. Но уязвимый. И Фрунзе совершенно прав, предлагая нанести контрудар сосредоточенными силами армий правого фланга Восточного фронта по растянувшемуся левому флангу противника с последующим выходом в его тыл. План Фрунзе верен хотя бы потому, что он учитывает не какие-то оперативные и тактические частности, а сложившуюся обстановку в целом: с переходом Колчака в наступление зашевелился на юге Деникин, готовит поход на Москву, он уже выдвинулся в пределы Донбасса; на западе оживились белополяки и латвийские националисты, захватили Вильнюс, Барановичи и нацелились на Минск; Юденич наваливается на Петроград. Троцкий пугает жертвами. Да, без жертв не обойтись. Но что эти жертвы в сравнении с теми жертвами, которые придется принести народу, если Колчак захватит Москву, раздавит революцию и вернет прежний социальный строй? Вот что учитывает Фрунзе. Он, по-видимому, даже не задумывается о чисто оперативных достоинствах своего замысла. Он предлагает свое решение, единственно правильное, по его мнению, для данного момента. Его план рожден не отвлеченными умствованиями, а жестокой необходимостью. Ильич сказал: