Всемирный следопыт, 1926 № 03

«Эга! Это только начало. Бульды (довольно)», решил про себя Абдурахман, но Зюлейка заплакала, и старый аксакал встревоженно поднялся с места. Кажется, начиналась большая партия, и ему было не до чилима (табака).

Зюлейка без предисловия стала говорить о том, что бедная ханум, которая ей прислуживает, рассказала ей о несчастье своего сына. Он был в чай-хане, когда там играли кумарбазы (игроки в кости), и теперь сидит в арестном доме по приказу судьи. Сын ханум в кости вовсе не играл, а только смотрел, но судья будет держать его две недели в арестном доме, а, может, и больше, и бедная ханум проплачет все глаза. Кроме того, ханум нечего будет есть, так как бала (юноша) работает арбакешем (ломовиком), и, пока он будет сидеть, в дом никто не принесет денег.

Гибкая Зюлейка снова заплакала, склонив голову на колени, и крупные слезы, как бриллианты, посыпались на ее легкие шелковые шальвары.

Абдурахман размяк и гладил свою длинную белую бороду. С кем бы он не играл, он всегда брал фор, и потому Зюлейке пришлось долго доказывать, что опа любит Абдурахмана, как ни одна из двух остальных жен.

Абдурахману очень хотелось верить, так как по свойству своего характера, он не любил прямоты «ладьи» и опасался пронырливой дружбы «слона», а ведь это именно были его две остальные жены…

Зюлейка довольно легко его уломала, и, когда перевалило за полдень и солнце стало склоняться на запад, Абдурахман вышел на белую от жгучего солнца улицу и направился к судье с тем, чтобы сыграть партию на освобождение сына ханум.

III.

На террасе, в одном жилете, с сигарой в зубах, отдыхал толстый судья. Перед ним на столе была бутылка легкого вина, и он по журналу просматривал какую-то сложную шахматную партию. Вдоль террасы сплошной стеной висел виноград, закрывая свежими листьями игрока от жаркого солнца.

Судья недавно пообедал и теперь отдыхал.

— Абдурахман? Салем алейком! — Они поздоровались.

Собственно, Абдурахману предстояло две партии, и первая партия заключалась в том, чтобы судья согласился на такую игру, где ставкой было бы освобождение арестованного, а вторая — это уже настоящая партия на доске. Они много раз играли в шахматы, и судья играл хорошо, Абдурахман это знал.

Все-таки к первой партии Абдурахман приступил немедленно. Он сделал вид, что не заметил расставленных фигур и бутылки вина. Может быть, он пришел по делу. Но какое дело может быть у бедного базарного аксакала к такому катта адам (большому человеку)? Просто, Абдурахману сегодня очень весело. Сегодня джума, праздник, и Абдурахман ни о чем не хочет думать, даже не хочет играть в шахматы. Судья был человек очень проницательный, но тут и он не мог понять, в чем дело.

Аксакал уселся в кресло и лениво стал смотреть на виноград.

Судья заглянул в свой журнал, но Абдурахман заговорил о лошадях, и судья нахмурился: ему мешали думать.

— Киргиз Джеляль-хан проиграл кумарбазам две лошади, — проговорил Абдурахман самым безразличным голосом.

— Что? Что? — Судья уставился на аксакала, который заговорил о ценах на лошадей, и судья вернул его к теме.

Первая партия началась.

Когда Абдурахман рассказал все подробно, судья пожалел, что изловил не всех кумарбазов, и тут уже заинтересовал Абдурахмана. Он ведь тоже терпеть не может кумарбазов. Джуда ямаи адоляр (очень плохие люди), тьфу! Но интересно знать, кто они такие. Абдурахман — честный аксакал конского базара, и он не допустит, чтобы у него на базаре толкались жулики и своим присутствием позорили его седую бороду.

Судья лениво достал записку из кармана жилета и стал читать имена. Конечно, это были пришлые кашгарцы, но вдруг судья прочел имя сына ханум и Абдурахман сделал большие глаза. Он сам знает этого юношу, и мать молодого преступника прислуживает у него в доме. Абдурахман вспомнил, что эта женщина два раза принималась плакать, но он, Абдурахман, постеснялся спросить ее, что с ней случилось. Абдурахман хорошо знает ее сына; он арбакеш и, наверно, попал в чайхану случайно.

Тут Абдурахман решил произвести рокировку. Впрочем, ему совершенно все равно, и он замолчал, потому, что ходить должен теперь судья.

Судья ответил, что недели через две он, вероятно, выпустит сына ханум. Это двигались «туры», и Абдурахман сразу пошел «королевой». Если мальчишку выпустят на поруки, то он, Абдурахман, поручится за него, чтобы старуха не голодала. Судья немедленно согласился выдать юношу на поруки аксакалу, и теперь Абдурахман решил шаховать судью в первой партии. Поднявшись с места, он добродушно засмеялся и заявил, что две недели ничего не изменят, потому он согласен сыграть партию за. освобождение молодого человека.

Это был рискованный шах, судья чуть не обиделся, но аксакал так добродушно расхохотался, что покрасневший от досады судья сказал:

— Хорошо, но, если ты проиграешь, ты сам должен будешь целую неделю подметать вместо ночного караульщика гной конский базар. Идет?

У Абдурахмана выступил на лбу холодный пот, но он еще более добродушно рассмеялся и сказал:

— Если будет стыдно мне, когда я буду подметать базар, судье тоже будет стыдно, а старый Абдурахман не хочет мучить судью. Я согласен две недели подметать двор у судьи, — закончил Абдурахман.

— Идет! — И судья стал расставлять фигуры на доске.

«Мат», подумал Абдурахман.

IV.

Белые достались аксакалу. Он ласково посмотрел на судью и начал вторую партию. В несколько ходов судья создал сильную позицию в центре, но аксакал повел коней, его масленые хитрые глаза с юношеской живостью следили за лицом судьи, каждым движением руки и даже за дымом сигары. Недаром Зюлейка иногда называла его старым дотом. В нем сейчас, действительно, было что-то кошачье, и совершенно равнодушное лицо с лукавыми глазами довершало сходство.

Аксакал с юношеской живостью следил за выражением лица судьи, каждым его движением и даже за дымом сигары.

— Ой-бэй-бой! Маники ульды (мой конь погиб)!

Это было рассчитаное пожертвование фигуры, но аксакал стал причитать, как плакальщица на похоронах, и судья, почуяв ловушку, остановился, стал думать и, выпив рюмку — вина, снова закурил сигару. Этот плачущий и стонущий тигр Абдурахман ходил, поджимая лапы, такими неслышными шагами по всей доске, что каждый данный момент у него была возможность начать атаку в трех или четырех местах. Но он все ждал и ждал, и, развивая всюду старые интриги, затевал новые. Это была не доска, а гарем эмира бухарского с государственным заговором. Фигуры шипели и угрожали, и интриги росли и росли.

Абдурахман играл так, как будто разговаривал со своими всеми женами сразу.

— Я пойду так. он так; я так, он так. Ага! Правильно.

Судья придвинул королеву.

У Абдурахмана хитрость заструилась по всему лицу, и он сделал прямо оскорбительный по коварству ход, и судье хотелось выиграть, как никогда. «Постой, пометешь две недели двор, так тебе будет на пользу», подумал судья, раздраженный до последней степени.

Но грубый и наглый ответный ход пешки открыл такую атаку слонов, что можно было подумать, будто средняя жена Абдурахмана запустила свой унылый нос в партию и ехидно глядела на открытого обезоруженного короля.