Всемирный следопыт, 1926 № 03

— Завтра на рассвете я буду здесь с керекешами^[6]), — заявил Тимур, — да пошли человека в Ак-Басага к Касыму, пусть приготовится к охоте. Ну, прощайте, друзья, — сказал он и вышел.

— Кто это такой Касым? — спросил я Ананьева.

— Касым, — отвечал он, — это племянник Тимура, молодой охотник за кииками. Он знает каждую тропу, каждый куст можжевельника, где проходят или скрываются горные козлы. Без него мы ничего не сделаем.

— Да, вы, Ананьев, прекрасный организатор, — заметил я. — Все у вас так налажено, не успели приехать, а к вам уже стекаются нужные вам люди. Каким образом вы все это подготовили?

— Я? — воскликнул мой спутник — Я здесь не при чем. Этой организации мы всецело обязаны базару.

— To-есть как это базару? — удивился я.

— А очень просто, — отвечал Ананьев, — дней за пять до нашего от’езда из Ташкента я встретил на базаре знакомых алайских охотников, с которыми и поделился нашим планом. Этого было вполне достаточно. Уж таковы эти каракиргизы: у них всякая новость разносится с невероятной быстротой. Однако, нам пора на базар. Необходимо купить вьючные сундуки, «ягтаны», да запастись с’естными припасами и подарками для жен наших хозяев: киргизки до смерти любят разные побрякушки.

На базаре царило большое оживление и шум.

Кустари-медники несмолкаемо стучали молотками. Разносчики громко выкрикивали свои товары. Степенные купцы гордо восседали в лавках, выжидая покупателя. Верблюды, арбы, с сидящими верхом на лошади арбакешами, маленькие длинноухие, семенящие ножками ишачки, всадники на прекрасных лошадях, — все это пестрело яркими тонами, все это двигалось и жило чуждою для европейского взора своеобразною жизнью Азии.

Закупив все необходимое, мы вернулись домой.

III. По пути в горы.

Уже было совершенно светло, когда я вышел на двор, чтобы умыться в арыке. У ворот я заметил стоявших вьючных лошадей с уродливыми чамами^[7]) на спинах. Тут же стояли приведенные для нас Тимуром две горные алайские лошадки.

Не прошло и четверти часа, как наш маленький караван потянулся по улицам спящего города.

Переночевав в небольшом кишлаке Мады, мы снялись перед самым рассветом и постепенно стали втягиваться в чернеющее впереди Лянгарское ущелье. Это ущелье_; врезываясь в Алайский хребет, представляло собой величественную картину.

Над головой сияла прозрачная небесная лазурь. Справа высилась каменная мрачная стена, а слева зияла черная пропасть, на дне которой, ворочая камни, с ревом и громыханием рвали и метали пенившиеся, словно кипевшие, воды реки Талдыка. Впереди ущелье замыкалось снежными великанами, будто сделанными из чистого фарфора.

Над головой сияла небесная лазурь. Слева высилась каменная мрачная стена, а справа зияла пропасть, на дне которой, ворочая камни, рвали и метали воды реки Талдыка.

Керекеш наш следовал пешком, понукая своих лошадок. Иногда он взбирался на вьюк и затягивал свою заунывную песню.

Прислушавшись, я не мог удержать смеха. Наш керекеш импровизировал, глядя на снежные алайские вершины:

«Между двух гор лежит снег…

Тает он или нет?

А мне какое до того дело!»

Окончив песню, он спрыгнул с вьючка. Его тщедушная фигурка исчезла в огромных кожаных штанах-чембарах, а из под серой войлочной шапки засверкала пара лукавых косых глаз.

Но вот мы спустились к реке. Откос был крут и опасен. Камни срывались из под ног лошадей и падали с шуршанием в вдду.

— Смотрите в оба, осторожней! — закричал мне Ананьев.

Я был на чеку. Моя лошадь осторожно переступала передними ногами, искусно тормозя задними. Вот ее ноги уже погрузились в пенившиеся воды реки. Я увидел, как вода достигла брюха коней Ананьева и Тимура, ехавших впереди. Голова кружилась от быстрого течения. Мне казалось, что меня относит в противоположную сторону. Я старался не смотреть на воду и предоставил полную свободу коню. Теперь уж берег медленно полз на меня. Еще несколько усилий моего горнячка, два-три порывистых движения его утомленного корпуса, — и я очутился на берегу.

Я вздохнул полной грудью от пережитых волнений. Животное отряхивалось. Обернулся, чтобы взглянуть на вьючки, и… о, ужас! Одна из вьючных лошадей барахталось по горло в воде. Я видел, как переваливались и кувыркались уносившиеся водой ягтаны Ананьева. Выбравшийся на берег с уцелевшимся вьючном керекеш беспомощно глядел на утопавшее животное, что-то крича на своем гортанном наречии.

Я поспешил к Ананьеву. Тот был совершенно спокоен.

— Ничего не поделаешь, хуже бывает. Хорошо еще, не все потеряли, — сказал он.

Тимуру удалось таки вытащить один из ягтанов, выброшенный на отмель, куда также выплыла и тонувшая лошадь и, отряхнувшись, стояла, как ни в чем не бывало. Другого ягтана так и не отыскали, потеряв, таким образом, половину наших огнестрельных запасов.

— Еще два дня мученья, а там всласть отдохнем у Касыма, — ободрял меня мой неунывающий спутник.

IV. За кииками.

Уже солнце зашло за снеговые алайские вершины, и вся долина внезапно окуталась сумерками, когда мы на рысях под’езжали к четырем юртам, ярко озаренным пламенем пылавшего неподалеку от них костра.

Здесь мы были встречены самим хозяином.

Одет он был в белый чекмень. При свете костра я мог разглядеть его полное, молодое, скуластое лицо, обрамленное жиденькой бородкой. На его гладко выбритой голове красовалась нарядная тю бетейка.

Он бросился навстречу Ананьеву и схватил его руки обоими руками. Лицо Касыма сияло неподдельной радостью.

В один миг мы были окружены всем населением аула обоего пола. Когда я вошел в юрту, то не мог не восхищаться убранством этого жилища алайского охотника.

Каркас складного ее корпуса был убран роскошными киргизскими коврами, на которых висело самое разнообразное оружие. Здесь были и старые киргизские мултуки с сошками, заряжавшиеся с дула и стрелявшие разжеванным свинцом вместо пули, а рядом с ними я заметил армейские берданки и один кавалерийский карабин нового образца. По углам были расставлены черепа памирского барана — архара, открытого в век знаменитых путешествий Марко Поло.

Несколько пар киичьих рогов, небрежно сложенных в кучу, напоминали вязанку дров для костра. На стене был привешен череп тянь-шаньской козули — марала, которой, повидимому, хозяин гордился больше других своих трофеев.