Всходил кровавый Марс: по следам войны

Как раз на днях на квартире у панны Зоей разыгралась скандальная история, имевшая хотя и отдалённое, но довольно печальное касательство и к нашей бригаде. Командир 2-го парка 33-й бригады вместе с двумя прапорщиками кутил у панны Зоей. Какими-то судьбами в их компанию затесался и прапорщик Болеславский. Через час все были пьяны (за исключением Болеславского) и начали оспаривать друг у друга право на обручение с панной Зосей. Командир ссылался на авторитет предоставленной ему государем императором власти. А прапорщики, ударяя себя по переполненным блаженством сердцам, доказывали, что при входе в обиталище красоты покорно слагает оружие всякая власть и дух преобладает над плотью. Тогда командир со словами ultima ratio regis [27] обнажил свою шашку. Мягкий прапорщик Болеславский, вооружившись стулом, встал между воюющими претендентами и был ранен в руку. Вид крови обратил в паническое бегство очаровательную тарновскую Лауру, и дальнейшее кровопролитие сделалось бесполезным. Но рана Болеславского оказалась довольно глубокой, и его пришлось определить в лазарет.

27

Надпись, выгравированная на германских пушках. Означает: последний довод царя.

Когда вся эта история сделалась известной Базунову, он высоко приподнял свои полковничьи погоны и сказал, иронически разводя руками:

— Быть раненным на фронте русским офицером в драке за польскую проститутку... Нет, положительно у наших прапорщиков мозги набекрень.

Апрель

Миллионы кованых табунов... Миллионы железных барабанов... Хлопают чугунные пробки, из огненных бутылок льётся смертельный ураган... Грохот, треск и безумие...

— Лошади осёдланы, — докладывает Коновалов.

— Черт знает что! — сердито фыркает Базунов.

Из штаба дивизии получено срочное предписание: «Прошу немедленно командировать врача бригады в Тухов за оспенным детритом, ввиду того что в районе расположения воинских частей 70-й дивизии наблюдались случаи натуральной оспы. Дивизионный врач Прево».

— Разрешите и мне с доктором, — просит прапорщик Болконский. — Мой взвод на отдыхе.

— Не возражаю, — говорит Базунов.

— Идёт такая стрельба!.. — недовольно вставляет Старосельский. — Разве можно отпускать офицеров?

— Распоряжение сделано, — сухо бросает Базунов, который не любит критики со стороны парковых командиров, и добавляет в своём обычном полунасмешливом тоне: — Какая же это стрельба?.. Через два часа по столовой ложке... В парке больше офицеров, чем гранат...

Базунов прав. За снарядами ездят в Дембицу — за пятьдесят вёрст от боя. Командир местного парка, прапорщик Комаров, с отчаянием жалуется офицерам:

— Последние снаряды расходуем...

Но у Старосельского — своя система. Он твёрдо убеждён, что и в самые критические минуты «машина не должна давать перебоев». С раннего утра он летает, как угорелый, по парку и ищет, кого бы распечь. На глаза попадаются ездовые третьего взвода, только что приехавшие с позиции, куда возили снаряды. Старосельский коршуном налетает на ездовых. Они ещё не успели разамуничить лошадей и стоят, пугливо вытянувшись во фронт.

— Ты старший? — кричит он Федосееву.

— Так точно.

— Не в очередь в караул! Ездовых всех под ранец!

— Я, ваше высокоблагородие... — начинает оправдываться старший.

— Молчать!.. Я на перекличке говорил, как с лошадью обращаться. Хомуты не снимать! Сперва поводи! Двадцать раз рукой под хомут полезь! Возьми мокрую тряпку, потри!.. Вот постоишь в карауле — будешь потом ездовым морду бить!..

— Я, ваше благородие, стараюсь! Но за всех отвечать не могу.

— Ну-ну! Смотри у меня! А то вы очень разбаловались... Чтоб я у вас не видал набивок! Я сам осматривать буду. Посмотрю, как хомут сидит... Чуть что — ты в ответе будешь.

— Ваше высокоблагородие! — говорит обиженно Федосеев. — Не от боязни стараюсь... Я наказание отбуду. Перед ездовыми совестно... На что стараться тогда!..

— Ладно! Мне соловьём не пой. Я вашего брата насквозь знаю...

— Ну-с, в путь-дорогу! — говорит Базунов.

Едем рысью по узкой дорожке. Справа вьётся горная речка.

— Лучше нам рощей ехать, — советует Коновалов.

И мы сворачиваем на Ладно, чтобы попасть в еловую рощу. В роще тише. Гул снарядов не так свирепо колышет воздух. Отдыхают уши и кожа. Издали кажется, будто большие белые птицы сидят молчаливо на ветвях. Вечерело, когда мы выехали из рощи. Вдруг в воздухе совсем близко взвизгнула пуля... Фтгюдзз... За ней другая, третья. Мы насчитали шесть.

— Вот черти! — выругался Болконский. — Это хлебопёки бьют коз. Козы как раз на водопой идут. Ещё в нас попадут. Надо спуститься в балку.

Едва мы успели спуститься, как пули вновь назойливо завизжали с двух сторон. Стреляли справа и спереди. Можно было . подумать, что поблизости завязывается перестрелка. Пустились вскачь, хотя трудно было сказать, где безопасней. Из темноты неожиданно вынырнули пять конных фигур.

— Кто такие? — крикнул Болконский.

— Казаки.

— Куда едете?

— За фуражом.

Странная фуражировка в такое время.

— Это вы стреляли?

— Никак нет.

Однако после встречи с казаками ружейная пальба прекратилась.

В Тухове — головной лазарет дивизии. Главный врач — Шебуев, человек независимый и смелый. Невысокого роста, коренастый, с бритой головой и густыми бровями. Одет во все кожаное. Шебуев очень обрадовался нашему приезду.

— Вот молодцы! В такой «ураган» прикатили. Ночуете?

— Придётся. Я к вам командирован за вакциной. В Здзярах эпидемия развивается.

— Бросьте, голубчик. И детрита у меня нет, и на эпидемию « начхать. Пускай с ней возятся те, что придут после нас. Ведь больше трёх дней не продержимся.

— А если оспа завтра начнётся?

— Тогда знаете что? Просите у Шульгина.

— Какого Шульгина?

— Знаменитого. Редактора «Киевлянина». Он тут начальство: питательным пунктом командует. Сидит у меня на голове...

— Как так?

— Да так. В самом буквальном смысле: надо мной, во второму этаже живёт. От окопов спасается.
– Что же это за пункт?

— Юго-Западного фронта. Штука важная. Четыре отряда, два поезда. Во главе — генерал Можайский. Сам-то во Львове живёт. А тут — генеральша, их превосходительства супруга всем заворачивает. Четыре «кузины милосердия», два студиоза, рисовальщик, доктор и сам Шульгин. Сестрицы — все «нашего круга»: Балашова, Забугина, Гудим-Левкович, Можайская (племянница генерала). Прехорошенькая. Только у Гудим-Левкович носик немного подгулял, так что прапорщики даже говорят: две фамилии и ни одного носа. «Милорды» — тоже как на подбор: вольноопределяющийся Левенберг, сын испанского консула в Одессе; сэр Шульгин, рисовальщик Моделевский, сын соиздательницы «Киевлянина»; очаровательный эскулап. Последний по горло занят. Пункт-то ведь к нам прикомандирован. Но пока доктор, бедняга, у всех патронесс ручки перецелует, у него уж и времени не остаётся на работу по лазарету.

— Что ж они делают?

— Как что? Развёртываются. Сегодня развёртываются, завтра развёртываются, второй месяц развёртываются... Это как у нас в Калужской губернии говорят: день не едим, два не едим... долгодолго погодим — и опять не едим...

Доктор стремительно сорвался с места и раздражённо продолжал:

— Только другим мешают. Раньше мы в головном лазарете больных не задерживали. Сортировали и — марш по госпиталям: чтобы другим место очистить. А теперь приказано: раньше как через три дня никого не эвакуировать. Надо же «кузинам» предоставить возможность голодных солдатиков покормить... Вы подумайте: в головном лазарете по три дня больного держать! Ведь мы в горячие дни по две тысячи человек пропускаем. Слышите, что на фронте творится? С завтрашнего дня начнут нам раненых полками подваливать. Куда их денешь? Сестрицам в кровать положим?!