Всходил кровавый Марс: по следам войны

— Возмутительно! — негодует сестра. — Расстрелять такого солдата! Я бы...

— А вы здесь при чем? — обращается к ней с вызовом первый прапорщик.

— Не для того я столбовая дворянка у своего государя, чтобы такие гадости слушать! — запальчиво отвечает сестра и отворачивается к окошку.

Говорит врач в пенсне, нервно теребя небольшую бородку. Он бросает слова, как камни, с явным желанием задеть и больно ударить:

— А я утверждаю, что штыковых боев нет! С начала войны работаю в полковом лазарете. Сотни, тысячи раненых пропустил. Штыковой раны не было... Ни одной!

— Как же так? — вежливо удивляется земгусар. — У других врачей были...

— Спрашивал! — резко бросает доктор. — Сорок хирургов опросил. Никто не видал!

— Однако ж факт налицо: штыковой бой существует, — снисходительно улыбается собеседник.

— Я вам русским языком говорю: штыковых боев нет!

— Ну, знаете, — пожимает плечами земгусар. — Значит, врут все официальные донесения?..

— В штабных донесениях, конечно, существуют, — злобно выкрикивает доктор. — Да только все это че-пу-ха! Выдумки тыловых болтунов и газетных щелкопёров..Да-с... Ни та ни другая сторона штыкового удара не при-ни-ма-ет! Слышите! Не принимает.

— Позвольте! Вы спорите против очевидности. Не дальше как на прошлой неделе высота сто четыре была отбита у противника штыковым ударом. Это известие облетело все газеты.

— Ага!.. Высота сто четыре, — обрадованно зарычал доктор. — Молодецким штыковым ударом... Как же, как же... — Доктор протёр пенсне, собрал в горсть бородку и ехидно рассмеялся: — А вот не угодно ли послушать, как это происходило в действительности? Смею вас заверить, что располагаю точными сведениями. Да-с. Имею честь состоять врачом сто пятнадцатого полка, который брал высоту сто четыре.

Он с особенным ударением остановился на слове «брал».

— Три раза ходили наши части в атаку и три раза отошли с огромным уроном. А штаб дивизии все шлёт телефонограмму за телефонограммой: «Во что бы то ни стало занять высоту сто четыре». Командир полка нервничал, волновался. Наконец, собрал все свои потрёпанные резервы и в четвёртый раз бросил свой полк в атаку. И с таким же печальным результатом.

— У вас кто командир полка?

— Полковник Курдюмов. Человек упрямый, решительный и смелый. Получив в пятый раз приказание «занять во что бы то ни стало», он протелефонировал в штаб дивизии: «Высоту сто четыре атаковать без усиленной поддержки со стороны артиллерии невозможно». Из штаба дивизии ответили: «Предать суду офицеров полка и немедленно бросить полк в атаку и занять высоту сто четыре». Делать нечего. Боевой приказ. Ослушаться невозможно. На другой день в штаб дивизии полетело срочное донесение: «Сего числа сто пятнадцатый пехотный полк молодецкой ночной атакой под командой батальонных и ротных командиров в штыковом бою опрокинул противника и занял высоту сто четыре». Из штаба дивизии получили немедленное распоряжение: «Представить к наградам и боевым отличиям весь наличный состав сто пятнадцатого полка».

Доктор обвёл глазами слушателей, которые с недоумением смотрели на него. Он медленно протёр пенсне, хихикнул и продолжал с торжествующим злорадством:

— А через шесть часов полковник Курдюмов послал новое донесение: «Собрав превосходные силы и поддерживаемый огнём своей тяжёлой артиллерии, противник атаковал высоту сто четыре и заставил нас отойти на прежнюю линию».

— Но ведь это — просто шантаж!..

Грубый голос, произнёсший эти слова, ворвался в сумеречную тишину вагона как общий, единодушный вывод.

— Ну, что ж... — насмешливо протянул доктор. — А вам все подвигов хочется? — И угрюмо закончил: — О подвигах пускай мечтают в тылу. А здесь об одном все думают: как бы шкуру спасти.

* * *

В вагоне мертвенно тихо. Страшный рёв разрушения не так пугает, как его зияющее безмолвие.

Все кажется погруженным в чёрные воды Сана, в мрачный холод пустынных улиц с заколоченными домами... Ни смехом, ни страстной любовью не оживить эту умерщвлённую тишину. Только красотой печальной песни...

На войне душа человека торжествует только в песне. Нигде никогда не поют с таким глубоким волнением, как на фронте. Недаром солдаты говорят: «Никому так спасибовать не надо, как тому, кто солдатам песни придумал».

Как хорошо поют прапорщики! И песня так страстно протестует своей возвышенной грустью. Высоко плывут тенора, оторвавшись от земли, и тяжело, с каким-то раздирающим стоном, клонят песню к земле басы:

Покрыты костями карпатские горы, Озера мазурские кровью красны, И моря людского мятежные взоры Дыханьем горячим полны. Зарницами ходит тут пламя пожаров, Земля от орудий тут в страхе дрожит; И вспаханы смертью поля боевые, И много тут силы солдатской лежит. Как свечи, далёкие звезды мерцают, Как ладан кадильный, туманы плывут, Молитву отходную вьюги читают, И быстрые реки о смерти поют. Тут синие дали печалью повиты, О родине милой тревожные сны, Изранено тело и души разбиты, И горем, и бредом тут думы полны.

Во Львове при входе в общую залу на вокзале наталкиваюсь на странное зрелище. За длинными столами сотни три австрийских офицеров при шашках и в самых непринуждённых позах. Русские офицеры чуть вкраплены поодиночке. Выделяется группа из шести человек — за отдельным столиком у окна. Между ними бросаются в глаза два австрийских генерала: один — худой, высокий, с лицом улыбающегося ястреба; другой — черноусый, приземистый, еврейского или итальянского типа. Рядом с высоким — горбоносый молодой офицер с собакой, которую держит на привязи. Все трое иронически оглядывают зал.

Оказалось — офицеры только что сдавшегося Перемышльского гарнизона.

Судя по лицам сдавшихся офицеров — в большинстве краснощёкой, упитанной и начисто выбритой молодёжи, не выше лейтенантского чина, — трудно предположить, чтобы гарнизон сдался от голода.

За столом весело разговаривают. Молодой русский поручик обращается по-немецки к своему соседу:

– Как вы полагаете, окажет падение Перемышля существенное влияние на ход дальнейших событий?

— Трудно сказать, — уклончиво отвечает австриец.

— А легче нам теперь достанется овладение Краковым? — допытывается наш офицер.

— Если у вас хватит силы, — с лёгкой иронией парирует собеседник.

За другим столом беседа идёт между нашим полковником и австрийским лейтенантом.

— Среди вас много поляков? — интересуется полковник.

— Офицеров очень немного, — отвечает австриец. — Гораздо больше других национальностей: немцы, венгры, румыны, евреи. — И вопросительно добавляет: — Среди вашего офицерского состава, кажется, нет евреев?

— Нет.

— Но среди солдат евреи имеются?

— Конечно.

Австрийцы встают из-за стола, расхаживают по залу, курят и весело пересмеиваются. Ежеминутно вбегают оборванные детишки и просительно протягивают к ним руки:

— Подаруйте, пане ласкавий...

В смежном зале третьего класса столпилась кучка солдат и с суровым любопытством посматривает на австрийцев.

— Вы кто такие? — спрашиваю я их.

— Охрана, — лениво отвечают бородачи. — Пленных офицеров ведём.