Вспоминая Михаила Зощенко

На каждой странице писатель готов отмечать вывихи его синтаксиса, опухоли его словаря, демонстрируя с веселым злорадством полную неспособность ненавистного ему слоя людей пользоваться разумной человеческой речью.

О какой-то женщине они, например, говорят, что она "нюхала цветки и настурции".

Как будто настурции - не цветки!

И вот другая такая же фраза:

"Раздаются крики, возгласы и дамские слезы".

Как будто слезы могли раздаваться.

И еще:

"Раз он, сволочь такая, в центре сымается, то и пущай одной рукой поет, а другой свет зажигает".

Или:

"В одной руке у него газета. В другой почтовая открытка. В третьей руке его супруга держит талон".

Или:

"Музыка играла траурные вальсы".

И так далее.

Вздумал, например, зощенковский обыватель сказать, что ему очень хотелось бы, чтобы сердце у него билось ритмично, но он так непривычен к культурным словам, что у него получается:

"Сердце не так аритмично бьется, как хотелось бы".

Хочет пожаловаться, что кто-то критикует кого-то, и у него получается:

"Наводит на все самокритику".

Хочет накричать на кого-то, зачем тот нарушает порядок, а у него получается:

"Что ты нарушаешь беспорядок?"

Вот до чего бестолково речевое мышление у новоявленных советских мещан: слова непослушны их мыслям и часто выражают суждения, прямо противоположные тем, какие им хочется выразить.

Вдобавок эти скудоумные, как явствует из зощенковских книг, прямо-таки обожают казенные, канцелярские фразы, и когда, например, одному из них захотелось сказать, что он любит детей, он щегольнул таким канцеляритом:

"Я,- сказал он,- не имею (!) такого бесчувствия (!) в детском вопросе (!)".

Даже о рождении ребенка зощенковский мещанин выражается так:

"Родился ребенок как таковой".

Этот человек так порабощен эстетикой протоколов, донесений и рапортов, что, рассказывая, например, как его толкали в театре, только и находит такие слова:

"Кручусь... вызывая нарекания и даже толкание и пихание в грудь".

Канцелярские штампы обывательской речи, которые получили такое развитие в лексике тридцатых и сороковых годов, были зорко подмечены Зощенко еще при своем зарождении. (Вообще он ввел в свои книги очень многие формы внелитературного языка, подмеченные лингвистами в более позднее время: и словечко "переживать" без дополнения, и "обратно" в смысле "опять" и др.)

Канцелярит всегда вызывал негодование Зощенко. В его новелле "История болезни" некто побывавший в больнице рассказывает:

"...тут сестричка подскочила:

– Пойдемте, говорит, больной, на обмывочный пункт.

Но от этих слов меня тоже передернуло.

– Лучше бы, говорю, называли не обмывочный пункт, а ванна. Это, говорю, и красивей и возвышает больного. И я, говорю, не лошадь, чтоб меня обмывать".

Своими рассказами Зощенко сигнализировал нам, что нарождается целое поколение людей, для которых "обмывочный пункт" куда милее, чем ванна, для которых лес - зеленый массив, шапка - головной убор, телега - гужевой транспорт и т. д. Их бедное мышление порабощено всеми этими казенными терминами.

Кроме канцелярита, новомещанская речь богата по наблюдениям Зощенко, дурно понятыми иностранными словами, которые еще с давнего времени так приманчивы для этих людей. Со смердяковским упоением они то и дело употребляют их совершенно некстати:

"И вот происходит такая ситуация..."

"И вот при такой ситуации у них происходит рождение ребенка".

"И вот при такой ситуации живет в Симферополе вдова".

То же самое со словом элемент (в смысле: человек).

"Жила, жила с таким отсталым элементом и взяла и утонула".

Возмущаясь какой-то нелепостью, они говорят:

"Это действительно курская аномалия".

Любят эти люди словечко утопия, причем, конечно, они твердо уверены, что оно происходит от слова топить и означает беду.

"Это же утопия, если всех жильцов выселять".

И вот их типичное построение фразы:

"...Бьет его в рыло за исковерканную дамскую жизнь плюс туфельки и пальто".

Алогизм, косноязычие, неуклюжесть, бессилие этого мещанского жаргона сказывается также, по наблюдениям Зощенко, в идиотических повторах одного и того же словечка, завязшего в убогих мозгах.

Нужно, например, зощенковскому мещанину поведать читателям, что одна женщина ехала в город Новороссийск, и он ведет свое повествование так:

"...и едет, между прочим, в этом вагоне среди других такая вообще (!) бабешечка. Такая молодая женщина с ребенком.

У нее ребенок на руках. Вот она с ним и едет.

Она едет с ним в Новороссийск. У нее муж, что ли, там служит на заводе.

Вот она к нему и едет.

И вот она едет к мужу. Все как полагается: на руках у ней малютка, на лавке узелок и корзинка. И вот она едет в таком виде в Новороссийск.

Едет она к мужу в Новороссийск. А у ней малютка на руках...

И вот едет эта малютка со своей мамашей в Новороссийск. Они едут, конечно, в Новороссийск..." 1

1 См. рассказ "Происшествие". (Слова едет, едут подчеркнуты мною.
– К. Ч.)

Слово Новороссийск повторяется пять раз, а слово едет (едут) - девять раз, и рассказчик никак не может развязаться со своей бедной мыслишкой, надолго застрявшей у него в голове.

Для того чтобы воссоздать это наречие, в сознании писателя должен постоянно присутствовать строго нормированный, правильный, образцовый язык. Только на фоне этой безукоризненной нормы могли выступить во всем своем диком уродстве те бесчисленные отклонения от нее, те синтаксические и словесные "монстры", которыми изобилует речь зощенковских "уважаемых граждан".

"УВАЖАЕМЫЕ ГРАЖДАНЕ"

Пока сволочь есть в жизни, я ее в художественном произведении не амнистирую.

В. Маяковский

1

Читая Зощенко, нельзя не прийти к убеждению, что низменный, грубый язык его "сказов" создан низменной, грубой средой.

Те, кто говорит на этом языке в его книгах, - люди очень невысокой морали.

Писателю до тошноты были ненавистны те бесчисленные хищники, деньголюбы, вещелюбы, стяжатели, которые, приспособившись к революционной действительности, мошеннически воспользовались ее светлыми лозунгами ради того, чтобы обеспечить себе процветание и полное право на бездушную черствость, на угнетение беззащитных и немощных.

Его книга "Уважаемые граждане" и примыкающие к ней рассказы - суровый обвинительный акт против этих приспособленцев, готовых рядиться в любые личины.

Такими рассказами, как "Парусиновый портфель", "Забавное приключение", "Плохая жена", он обвиняет в том, что все они скотски блудливы.

Такими рассказами, как "Кража", "Дрова", "На живца", он обвиняет их в том, что они лишены самой элементарной порядочности: мелкие жулики, воры, они даже не верят, что на свете есть честность; и когда одному из них случилось проглотить золотые монеты, он, испытывая острую боль в животе, все же побоялся обратиться к хирургам: как бы хирурги "во время хлороформа" не сперли у него этих монет ("Сильнее смерти").