Встреча на деревенской улице

— Я сама-то не ем ее, не люблю. Да и зубов у меня нет, чтоб грызть. Привезла меньшая, а все и уехали. А мне куда она.

— Чем же тебя отблагодарить? — говорит жена.

— А ничем. У меня все есть.

3 июня. На озере тихо. Западный успокоился, и теперь вся вода лениво покачивается, тускло отражая блеклые облака. Еле приметно тянет с берега восточный. И от этого клев хуже некуда. Изредка рвут червя ерши. Другой раз и сам-то с сантиметр, а червя заглатывает в два раза больше себя. Вытащишь, а у него от изумления глаза на лоб лезут.

— Ты вот думаешь, я старый и, значит, вроде не гожусь. А это совсем неверно. На самом-то деле я не так уж худо соображаю и многое вижу. Вот, скажем, такая мысль, — Морков вытащил ерша, поглядел на него и выбросил за борт лодки. Ерш шустро вильнул хвостом и пропал. — Да, вот такая мысль. Народ стал культурнее, верно? Еще как верно-то! Моя правнучка в двенадцать лет знает то, чего я и в тридцать не понимал. Отсюда какой вывод? А такой, что с каждым годом все труднее будет работать с таким народом. Тут уж руководителю нужны будут ого какая культура и знанья. Потому как это же далеко не те мужички, которым я самолично читал «Крестьянскую правду». Тогда слушали, а теперь сами тебя заставят слушать...

Я молчу. Давно понял, что все эти разговоры бесполезны. Да и мало ли у кого какие мысли бродят в голове. Но и мешать не мешаю. Пусть выговаривается, если ему это нужно.

— Все дело в том, что у каждого из нас разное отношение к общему делу. Одному нравится лодырничать, другому пьянствовать, третьему языком во время работы трепать. А четвертый, который вкалывает как надо, вроде дурака выходит, хотя и передовым его называют. И так можно понимать старательного. Иль не так?

— Можно и так...

— Э-хе-хе, говорю тебе, а вижу — не зажигаешься. Как погляжу, вот у тебя тоже нет настоящего интереса к нашему общему делу. А надо бы вникать... Так и председателю нашему говорил, Дятлову, когда он пришел сменять меня. Так ведь не стал слушать. А разве у меня мало опыта? Ведь я тут вырос, каждую ямку в поле знаю. Так нет, не пожелал. И вышло, что стал не продолжать мое дело, которому я жизнь отдал, а начинать свое. А дело-то у меня хорошо шло. В первой десятке по району колхоз числился. Ну, если б меня сняли за непригодностью или за какие дурные дела, а то ведь по старости. Думается, и позвал бы для совета. Так нет...

— Так ты бы в район съездил.

— Был, да ведь и там теперь новые люди. Не знают меня. Ответили: не жаловаться надо, а помогать. Да еще ему сказали, что я был у них, так он с той поры ко мне стал особо раздраженно относиться... А чего это у нас совсем перестало клевать? Может, на Яму податься? Давай, а?

Но и на Яме не клевало.

— Считай, пропало утро, — посетовал Морков.

— Зато отдохнул. Вон как хорошо здесь. Солнце-то, гляди, в каком чистом небе.

— Дак если бы в покос, а теперь что...

Я уж не раз замечал — деревенские совсем не любуются природой. И если глядят на закат, то лишь для того, чтобы определить на завтра погоду, и как бы ни было чудесно расцвечено небо, оно не вызовет восхищения своими неповторимыми багрово-алыми красками, наоборот — огорчит, предвещая дождь и сильный ветер.

4 июня. Сегодня троица. С утра идут семьями на кладбище, с березками, с металлическими венками.

— Хозяева! — стучит в окно Николай Иваныч. Он в шляпе с чуть обвисшими полями, в рубахе с галстуком.

Я распахиваю створки окна.

— Пошли на кладбище! — приказывает он. — Николавна, ты тоже!

— Да ведь у нас там никого нет, — говорю я.

— Это без значения. Посидим у могилок, помянете и своих. Пошли, пошли!

На кладбище полно народу. Кто сидит на лавочках за столиком в металлической или деревянной ограде у дорогих могил; кто расположился прямо на земле, разостлав скатерть с едой и питьем. У Николая Иваныча с десяток близких — сидят и полулежат вокруг скатерти. На ней всякая еда — и пироги, и вяленые лещи, и копченое сало (в бане по-черному коптится), и мясные консервы собственного производства, и вареные яйца, и грибы в сметане, и еще что другое. Ну и, конечно, водка. Как же без нее? Несколько бутылок.

— Ну, давайте помянем добрым словом тех, кого нет с нами. Земля им пухом, — говорит Николай Иваныч.

Выпили. Николай Иваныч раздирает леща так, что с него летит золотыми копейками чешуя. Протягивает кусок мне, другой моей жене.

— Ешьте, такого нигде, только у нас в Кузёлеве попробуете, — говорит он и подмигивает. Он доволен. Тут уж ему никто не указ. Поэтому можно и повторить. Что он и делает.

— В молитве надо спасаться, — говорит рыхлая старуха, отламывая щепотку от пирога.

— Ага, о вере заговорила, — вскинулся Николай Иваныч. — Смолоду комсомолки, а теперь бога вспомнили.

— Я всегда верила.

— Да не всегда молилась.

— Не трепись ты, Николаха, не трепись. Это ты не верил.

— А я и сейчас не верю. Вот тарелки, летающие туда-сюда, — это штука. Тут надо покумекать. А если о спасении речь, так спасение только в работе, в созидательном труде, — он поднял вверх палец, — в безделье — погибель! На-ко, Авдотья Николавна, попробуй, — он протягивает жене кусок пирога с мясом. — Ну, давайте еще разок помянем.

Кладбище все в молодой, густой зелени. Она так обильна, что дальше пяти метров ничего не видно. Березы, тополя, липы, осины, сирень — и все это сплошняком. Вверху гомонят грачи. Сквозь листву с трудом пробивается солнце, и от этого на земле причудливая пестрота светлых и темных пятен.

— Ты живи в радости, — весело говорит Николай Иваныч и развязывает галстук, сует его в карман. — Во-первых, встал утром, радио играет. Значит, мир в мире. Вот тебе первая радость. Ложишься спать, вспомни, чего было хорошего за день, вот те другая радость. А как подумаешь, что еще не вся водка выпита и тебе достанется, так и совсем хорошо!

— Заболтал! — дернула его за руку Анна Дмитриевна.

— Во, Павлуша, видал, видал? Не дает говорить...

— Не мели!

— Во-во, так-так...

Николай Иваныч подзахмелел и стал мягким и ласковым.

Мимо прошел высокий старик Евграфов с сыном, невесткой и внуком. Старик низко поклонился нашему застолью.

— Будь и ты здоров, — ответил ему Николай Иваныч, — и дети твои!

Вслед за ними прошла семья Ангелины с самой посередке. Одеты они были — сыновья, дочери, зятевья, невестки, внуки — все ярко и празднично. Даже на самой Ангелине и то был редкий наряд — с плеч спускался большой, с кистями, в крупных алых цветах по синему, дорогой платок. Они прошли, даже не скосив глаза в нашу сторону.