Встреча в Тельгте. Головорожденные, или Немцы вымирают. Крик жерлянки. Рассказы. Поэзия. Публицистика

Мой Макс

Или музей — или библиотека. А потом все равно забиться в холодный номер гостиницы, но не затем, чтобы открыть письмо — письмо он отодвинет в сторону длинными пальцами, — а чтобы, не снимая пальто — в дневник: «Спросить про дорогу у человека в лесу. А у человека окровавленные руки, поскольку он только что совершил убийство.»… И порадоваться неопровержимости этой фразы, в которой многое угадывается. Перечитывает самого себя. Листает назад. «Одеться скорбью как плащом.»… По горло сыт самим собой, откладывает в сторону мокрое пальто. Но не для того, чтобы письмо на столе, а для того, чтобы на краю постели, Гегеля с полки, ибо понятие вины, пишет он, совершенно как у меня… Потом без специального ножа для писем просто надрывает конверт. И глаза — уже разворачивая: Макс, мой сыночек умер. Голосок из Гамбурга проник в комнату. И неплохо бы вина, и неплохо бы вина… Взгляд вычерпан. Мой Макс. Ни пятнышка крови, ни сна, который можно пересказать, потому что на бумаге так прямо и сказано, что никогда больше, никогда больше он не позвонит своим голоском, чтобы дали хлеба, молока, орехов и: «Я тоже хочу вина…» И даже в смерти не оставит его прелестным, но напустит червей, хотел бы и сам сделаться червем, быть червем и принять гадостное участие: Мой Макс, мой Макс…

Между страницами письма она вложила для него желтый, словно живой, локон. Он покачивает локон на грубой ладони и заглатывает его, давится, хотел бы стать червем — надеется, что вобрал в себя, Мой Макс, что сможет удержать в себе, но тут локон исторгает из него рвоту — на стол, на письмо, на Гегеля, но только не на его книгу. Ибо уже после того, как все еще желтые волоски в рвотной массе долгое время вызывают у него ужас, он записывает: «Лягушка не может покраснеть при всем желании…»

Перзенник и Плётц

Сегодня они постепенно вытесняют с рынка гютермановский шелк для шитья, но началось все это с бечевки, какой раньше очень часто, а сегодня все реже пользуются мальчики, когда запускают змеев. Перзенник, одиночка с самого детства, единственный ребенок, и за партой тоже, и на школьном дворе тоже, Перзенник, всегда искавший сближения и создававший вокруг себя дистанцию, Перзенник, которого во все времена ставили на одиночный пост, хоть на трудовом фронте, хоть в армии, хоть как заведующего складом, хоть — позднее, на миусском фронте — как артиллерийского корректировщика, Перзенник, который даже во время шестимесячного пребывания в американском плену не сподобился попасть в массовый лагерь под Регенсбургом, а напротив, был исторгнут из этой скученной общности и получил на аэродроме под Фюрстенфельдбруком изолированный, но весьма желанный из-за улучшенного рациона пост: Перзеннику поручили при помощи палки с гвоздем на конце убирать бумажки с газона — Арно Перзенник, которого ничей мизинчик не сумел завлечь сперва в помолвку, а потом в женитьбу, которому избранная профессия — он служил киномехаником в пригородном кинотеатре — навязывала в спутники одиночество, ибо был он отделен не только от публики, но и от билетерш, он, по сути дела общительный, разговорчивый и отзывчивый человек, хотел желал требовал жаждал искал криком кричал в поисках друга и в результате приобрел бечевку.

Но нет, не для этого он купил целых двенадцать метров. В парке Теодора Хойса он натянул ее от дерева, это был клен, через тропинку, по которой редко кто ходил, другой конец держал сам, в кустах, на уровне головы, и минут через двенадцать после завершения всех приготовлений — а за это время под его бечевкой пробежало лишь двое играющих ребятишек — сбил «борсалино» с головы служащего купеческой конторы Германа Плётца. Перзенник отпустил свой конец бечевки, поднял шляпу с земли, почистил ее предусмотрительно захваченной из дому щеткой и с разными словами вернул хозяину. Они подружились. И дружба эта имела успех. Ибо Перзенник и Плётц вытеснили с рынка потермановский шелк для шитья. Они открывают один филиал за другим и не устают делать инвестиции.

Один из наших сограждан — карнавальный принц

В некоем нижнерейнском городке, отнюдь не в Гревенбройхе и не в Кайзерверте, а в моем из разных соображений не названном здесь родном городе избранного там карнавального принца, вполне состоятельного торговца радиотоварами, примерно в конце пятидесятых годов постигла такая неудача, от которой до сих пор Господь миловал большинство из нас. Газеты — и не только местные — на несколько недель получили благодарный материал, усердно, как это бывает, загаживая собственное гнездо, и лишь юмор, чудесным образом снова и снова отрастающий юмор наших рейнских сограждан способствовал беспрепятственному протеканию поры карнавала, которая, как ни крути, тянется от одиннадцатого ноября до великопостной среды.

Пока выбирали принца и — в свою очередь — избранную им принцессу фройляйн Хортен — младшую дочь строительного подрядчика, все выглядело довольно весело, тем более, что и соискатель господин Бойтц, и гордый родитель Хортен не поскупились, да и местная пивоварня намеревалась щедро поддержать выборы. Господин Бойтц входил в объединение «Братья Хоппедиц» — маленького, возникшего лишь после войны, но чрезвычайно активного общества, в чьей поддержке наш торговец радиотоварами мог не сомневаться. Но решающую роль сыграли в этом деле сине-белые. Однако хотя господин Бойтц был избран именно благодаря поддержке этого весьма значимого традиционного союза, приходится к великому сожалению предположить, что именно в рядах упомянутого союза следует в дальнейшем искать клеветников и злопыхателей.

Согласно неписаному, но свято соблюдаемому с начала девятнадцатого века и гротескным образом принесенному французской оккупацией закону, у нас в городе именно правящий бургомистр наделен правом публично вручать вновь избранному принцу или, как его в шутку величают, «его дурачеству» знаки достоинства, как-то: дурацкую колотушку и колпак с бубенчиками. Когда господин Бойтц, ведя под руку фройляйн Хортен и сопровождаемый гвардией принца — примерно дюжиной развеселых девушек и своим еще не ушедшим от дел предшественником Раффратом, владельцем лавки деликатесов, поднимался по изогнутой парадной лестнице нашей красивой и не лишенной художественного значения ратуши, повсюду еще царила вдохновенная радость, которая скоро, очень даже скоро обернулась потрясением.

Нашему тогдашнему бургомистру, господину доктору Верту, человеку, впрочем, не состоящему ни в какой партии, никогда не простят, что он наотрез отказался принять господина Бойтца и его свиту и подтвердить вступление в должность вновь избранного принца и его принцессы. Другие упрекали Верта — и не без оснований, — что он сделал эту историю достоянием гласности, ибо доктор Верт мог без особого труда уговорить принца втихую отказаться от титула. И если доктор Верт, как признано всеми, заслуженный деятель коммунального фронта, не был переизбран в начале шестидесятых годов на пост бургомистра и тем сделал возможным захват ратуши социал-демократами под водительством господина Бергштреттера, этой печальной перемене в нашей социальной ситуации в немалой степени поспособствовала так называемая «История с принцем». И однако же, по моему компетентному мнению, доктор Верт просто не мог поступить иначе. Неоднократно, даже и совсем недавно он в узком кругу сожалел о безвыходности своего тогдашнего положения и не уставал доказывать с мельчайшими подробностями, почему он тогда вынужден был поступить так, а не иначе.

Видит Бог, мне не доставляет никакой радости сообщать на этом месте, что господин Бойтц из политических соображений решительно не мог быть карнавальным принцем. Какое вообще отношение — так спрашивали мы себя тогда — имеет карнавал к политике? Правда, как среднему, так и старшему поколению в нашем городке было известно, что в злополучные времена всеобщего смятения умов господин Бойтц, поддавшись на уговоры, вступил в местную организацию штурмовиков, но ведь когда господин Бойтц предложил свою кандидатуру на роль карнавального принца, это обстоятельство никого не смутило, тем более, что вскоре после конца войны денацификационная комиссия союзников его признала «замешанным лишь отчасти». И этого никак не хватило бы, чтобы помешать избранию на роль карнавального принца, тем более, что его предшественник, господин Раффрат, бывший заместитель ортсгруппенфюрера и как-никак член еще с тридцать первого года, не мог припомнить, чтобы при его восхождении на престол возникли хоть малейшие затруднения. А вот на карьере Германа Бойтца отрицательно сказалось то обстоятельство, что в бытность свою штурмфюрером в тридцать шестом году он недостойным образом обошелся с казенными деньгами, благодаря которым несколько избранных и преданных молодых людей, в том числе и Клаус, младший брат Бойтца, получили возможность съездить на олимпиаду и сверх того провести в Берлине еще две недели.

Вот что имя господина Бойтца поминалось также в связи с убийством одного коммуниста, рабочего текстильщика — преступление, сколько я помню, было совершено на рейнских лугах повыше Бенрата, — я считаю гнусной клеветой, каковая была отвергнута всеми членами карнавального комитета, если не считать господина Раффрата, который был председателем у сине-белых. А вот доктор Верт поступил очень достойно, отмежевавшись от выше перечисленных обстоятельств. Для него, как представителя коммунальной политики, важным было лишь одно: некоторые неувязки в партийной кассе.

Следует воздать хвалу господину Бойтцу: он не тратя лишних слов и без проволочек уступил свой высокий пост. И уже не далее чем через неделю мой школьный товарищ и друг как в плохие, так и в хорошие времена, иными словами Венделин Кёбе, владелец мебельного салона, под тем же именем в результате новых выборов был провозглашен карнавальным принцем. Галантный Кёбе, конечно же, взял в принцессы невезучую фройляйн Хортен, хотя сине-белые настоятельнейшим образом советовали ему избрать младшую дочь Раффрата.