Встреча. Повести и эссе
Шрифт:
Любое соприкосновение с посторонним человеком или предметом тут же начинает слишком сильно занимать меня, и приходится тратить немало усилий, чтоб освободиться от наваждения и устремиться мыслями к чему-то иному. Я получаю от тебя письмо, и оно звучит во мне до тех пор, пока хитростью или усилием воли я не склоню себя к другому предмету; как все швабы, я очень тяжел на подъем.
117
Перевод
Так он пишет человеку, которого называет «брат мой милый» и от которого больше не приходит писем.
Ибо в том же самом ноябре человек этот выбрасывается из окна вюрцбургской лечебницы святого Юлиуса; еще живого, его вновь водворяют на больничную койку, но он отказывается от пищи и умирает в том же месяце, семнадцатого числа. Фридрих Эмерих [118] , не доживший и до тридцати лет. Архенхольц [119] сообщает об этом в своей «Минерве».
118
Фридрих Эмерих (1773–1802 или 1803) — см. предисловие. По другой версии Эмерих умер от истощения.
119
Архенхольц. — Иоганн Вильгельм фон Архенхольц (1743–1812), прусский офицер, историк и журналист. В 1792–1812 гг. издавал журнал «Минерва», в 1789–1798 гг. издал 20 томов «Анналов британской истории», где опубликованы в т. ч. работы Г. Форстера «История английской литературы в 1788–1791 гг.» и «История искусства в Англии».
Хотя и очень дружески, но ты упрекнул меня в том, что я не написал тебе до сих пор, брат мой милый, и посему прошу тебя отныне и навсегда не истолковывать мое молчание превратно.
Впервые они встречаются в Майнце, в июньские дни, Гёльдерлин только что приехал из Хомбурга. Их знакомит Юнг, в то время начальник канцелярии при французском муниципальном управлении.
Эмерих, сын адвоката из судебной палаты Вецлара, молодой юрист, который отнюдь не стреляется, подобно несчастному Вертеру, из-за юношеской любви, но уже в девяносто шестом году покидает родину вместе с войсками генерала Журдана, примыкает к республиканцам, выступает в составе инженерного корпуса под командованием генерала Гоша против Второй коалиции, а затем, уже в качестве секретаря при штабе генерала Леваля, прибывает в якобинский Майнц.
Все читают его «Письма из Марселя», говорит Юнг, а еще он пишет стихи; они становятся друзьями.
В самом деле, дорогой мой, ты должен, если, конечно, перед тобой не откроется карьера более значительная, заняться поэзией всерьез, говорит ему Гёльдерлин.
Он даже пытается привнести в одно из стихотворений — из числа тех, что печатает Нейфер в своем «Женском календаре», — чуть больше простоты и гармонии. Гёльдерлин очень близок младшему своему собрату, в его стихах он видит полноту поэтической силы и обилие материала, а еще особое художническое чутье, служащее автору надежным помощником. Но, увы, мелодии его лиры, с одной стороны, недостаточно разнообразны, с другой — недостаточно объединены в одно нерасторжимое целое. В той или иной степени это судьба многих видных поэтов нашего времени. Мне кажется, ты пока не совсем уверен в собственном искусстве, разве нет? Ты обязательно должен заняться поэзией всерьез.
Он посылает ему своего «Гипериона».
Каждый делает свое дело [120] , скажешь ты, да и я это говорю. Но человек должен делать свое дело с душой, не заглушать в себе все другие способности; относясь к своему делу взыскательно и с любовью, он должен быть тем, что он есть. Однако же твои немцы в своей деятельности охотно подчиняются требованию насущной необходимости, вот почему среди них так много бездарных кропателей и в их произведениях так мало свободного, истинно радостного.
120
Каждый делает свое дело. — Здесь и далее снова
вмонтировано несколько отрывков из «Гипериона», см.: Гёльдерлин. Сочинения, с. 424.Я не могу представить себе народ более разобщенный, чем немцы. Ты видишь ремесленников, но не людей; мыслителей, но не людей…
Эмерих, растроганный, отвечает, что его привела в восторг вторая часть «Гипериона». Однако приговор немцам — он так и говорит «приговор» — глубоко его возмутил.
Он же видит, что творится сейчас в Майнце: вопиющая несправедливость и произвол, одна лишь жажда обогащения при полном равнодушии народа, — и все это под трехцветным знаменем республики. Одно это должно отпугивать людей, еще не успевших разобраться в своих правах, сеять в них недоверие. Он хочет взглянуть в глаза самоуверенной судьбе, слагает с себя должность в муниципальном управлении, начинает писать для журналов.
Счастье мое было в том, пробует подбодрить его Гёльдерлин, что я всегда понимал, где я нахожусь, и уже в соответствии с этим отбирал и выстраивал собственный материал. В оправдание могу сказать, что при всей кажущейся опрометчивости мысли, отличающей прежние мои работы, я всегда крайне осмотрительно подходил к делу, и ни я, ни ограниченность новейших наших вкусов не виноваты, что порою я в самом деле впадал в гнев и действовал несколько даже революционно.
Но от Эмериха писем больше не приходит.
Он не хочет удовлетвориться одними только стихами, о безыскусная песнь виноградной лозы, он-то как раз делает свое дело с душой, а не как трусливый скаред, и ответ его неизменно гласит:
Все, что я говорю, правда. Я ничего не боюсь. Ваш несчастный Эмерих.
Начиная с осени 1801 года в издаваемой Коттой «Альгемайне цайтунг», в «Европейских анналах» и, наконец, даже в архенхольцевской «Минерве» появляются статьи неизвестного, посвященные современному состоянию немецко-французских рейнских департаментов, письма, вскрывающие мерзости, творимые мелкими чиновниками вкупе с их высокими покровителями.
Форма правления во французских рейнских землях консульская. Скипетр в настоящее время в руках у Жолливе, нотариуса по образованию, его сердце радостно трепещет всякий раз, как он слышит свое имя в сочетании с титулом государственного советника или генерального комиссара. По сути, он обыкновенный делец, камералист [121] с ограниченным взглядом на мир, с мелочными подозрениями и мелочными средствами.
Вайтцель попросил у него разрешения на выпуск своего журнала. Жолливе на это ответил: По мне, так пишите хоть по роману в день. Но я не допущу, чтоб во вверенных мне четырех департаментах печатался этот ваш листок.
121
Камералист. — В XVII–XVIII вв. под камералистикой понимали совокупность административных и хозяйственных знаний по ведению камерального (дворцового и в широком смысле государственного) хозяйства.
Еще несколько лет назад подобный ответ, полученный из уст немецкого князя, стал бы набатом и поднял на борьбу всех журналистов до единого, пишет Эмерих и добавляет: В наше время уже ни один голос не поднимется столь легко против многочисленных утеснений. Ибо революция оставила после себя множество имен, само упоминание которых оправдывает террор. Одного из них люди и поныне называют сорвиголовой, террористом, заклятым врагом любого правительства. Он как раз собирается, будучи английским наемником, поработать над созданием немецкой республики, дабы тем самым ввергнуть в беспокойство весь континент… В ужасе я откладываю перо.
Едва были опубликованы первые письма Эмериха, как в Майнце начались розыски их автора: вся корреспонденция вскрывалась, подозрительных допрашивали.
Неустрашимый Эмерих между тем смело бичует угнетающие народ высокие таможенные пошлины (ни одна газета не отражает истинных настроений в народе и в правительстве), яркими красками рисует контрабандную торговлю, ведущуюся через Рейн (жаль, что у нас так мало карикатуристов), осуждает высокие налоги, ложащиеся тяжким бременем на плечи народа, и ежедневные распродажи имущества неплатежеспособных: теперь из Пфальца, где республика всегда имела наиболее горячих своих приверженцев, эмигрируют крестьяне.